Изредка вдоль автострады, к западу от нас, мелькали огоньки, и я гадал, кто бы это мог быть и куда идет машина. Я завидовал этому человеку, его свободе, тому, что у него есть автомобиль, что мчится он в эти ночные часы по пустынному шоссе, что есть у него дом и семья, есть куда ехать. Я представлял себе – вот он, один в тайном мире любви, зимней ночью приезжает домой на машине, ставит ее под навес, входит в дом, к жене, на кухонном столе его ждет ужин. Вот он привлекает жену к себе и целует, а потом сидит с ней за столом и тихо беседует – не о чем-нибудь серьезном, таком, что говорил Джо Фоксхол, а просто о всяких мелочах – где он был и что делал. Я даже как будто слышал, как он говорит, и я знал, что они вовсе и не думают ждать смерти. «О милая, вот мы и опять вместе!» И я чертовски хотел быть мужчиной. Хотел быть тем, который там сидел. Чертовски хотел быть дома, со своей женой. Я представлял себе: война кончилась, и это я там сижу за столом. «О дорогая, война позади, и вот опять ноябрь, и студеное небо, и яркие звезды, любимая! И это все, что нам нужно, и никто нас больше не потревожит».

Я так далеко унесся в своих мечтах об удивительном счастье одних людей и о злосчастье других, что, видно, совсем позабыл, где я и зачем нахожусь, потому что Лу вдруг схватил меня за плечи и встряхнул – и тут же исчез. Я увидел, что кто-то идет, и, так как я обязан был его окликнуть, я сказал:

– Стой! Кто идет?

Однако голос мой прозвучал так слабо, что я вынужден был повторить оклик. Но человек и после этого продолжал идти, и я оробел; я-то думал, что он остановится и ответит, а тут я не знал, что делать. Наверное, Лу сообразил, что происходит, потому что он вдруг откуда-то выскочил, вырвал у меня из рук винтовку, крикнул: «Стой!» – и человек остановился.

Тогда Лу потребовал, чтобы неизвестный назвал себя, и тут оказалось, что это сержант Какалокович своей собственной персоной, пьяный и глухой к голосу закона и порядка.

– Ах ты старый сукин сын, – сказал Лу. – Застрелить бы тебя – и дело с концом.

– Застрелить? Меня? – вопросил Какалокович. – За что?

– За что? – повторил Лу. – За то, что ты не остановился, когда я тебя окликал.

– Я остановился, – возразил Какалокович.

– Да, – сказал Лу. – После того, как я тебя окликнул три раза. Благодари Бога, что я не выстрелил в тебя после второго оклика.

– А за что в меня стрелять?

– За то, что ты сержант, – сказал Лу.

Я держался в стороне, в тени, потому что могло показаться странным, что два человека охраняют один и тот же участок одновременно.

– Хороший из тебя сержант, нечего сказать, – продолжал Лу. – Хорошенький примерчик подаешь мальчуганам из честных семей Сан-Франциско, Окленда и других городов. Сведу-ка я тебя к караульному начальнику.

– К караульному начальнику? – повторил Какалокович. – За что?

– За то, что не останавливаешься по требованию часового. За то, что напился пьяный и имел половые сношения не при исполнении служебных обязанностей.

– Половые сношения? – удивился Какалокович. – Да я прямо из церкви.

– Ты прямо из публичного дома, – сказал Лу. – От тебя разит духами на расстоянии.

– Из польской церкви, – проговорил Какалокович.

– Ты пьян, – сказал Лу. – Послушай-ка, сержант. Мой долг наказать тебя в назидание другим, и я свой долг исполню, как это ты всегда от меня требуешь. Я исполнял свой долг, когда ты мне приказывал идти в наряд на кухню. Я исполнял свой долг, когда ты заставлял меня убирать казарму. Я исполнял свой долг всякий раз, когда ты от меня этого требовал, и я исполню свой долг и на этот раз. Завтра утром ты будешь разжалован в рядовые.