– Голубушка, простите меня! Я слышала, вы живете совсем одна.

Стеша даже вздрогнула: с такой силой монахиня пожала ей кисть.

– Простите меня, матушка Анна! За все – слава Богу.

– Голубушка! – воскликнула монахиня, сгребла Стешу в охапку, обняла и прижала к груди. – Вы ведь Стефания?

– Да, Стефанида.

– Святое имя! Помолитесь обо мне, грешной, а я вам пригожусь еще.

И матушка Анна исчезла в глубине храма.

Стеша потом видела, как она тащила за руки: справа и слева – мужчину и женщину. Очевидно, своих родственников.

– Я у вас его забираю нынче, вы только на меня не сердитесь. Но хочу обещать, что выгоню. Я и в прошлый раз его выгоняла, да сам не шел.

Обогнав Стешу, странная компания оказалась возле темно-синей новенькой «Лады». Припарковано авто как раз напротив фонаря. Монахиня величественно села на переднее сидение. Стеша, как следует, поклонилась перед выходом, прошептала короткую молитву. И затем нечаянно взглянула на ярко освещенное фонарем авто. Монахиня села рядом с водителем. Лицо матушки Анны показалось Стеше необычайно сосредоточенным, отрешенным. Едва пошевелив устами, монахиня перекрестила дорогу и перевернула четки.

Ясное солнышко смутилось, и небо затянули теплые южные тучки. Косматые, неприбранные, повылезавшие из теплых берлог воздушных лесов и чащ. Прилетели первые птицы: попить талую воду, чтобы птенчики выросли крепкими и здоровыми. К полудню засвистел, закружил тонкий и коварный мартовский ветер, от которого невозвратно мутится ум. Кто вполне узнал его силу, для того уж никакой другой погоды не существует. Тот только и ждет, что снова придет он, влажный, слабый и почти смертельный.

На первой вечерней постовой службе Мила не было. Понятно: задержали на работе или пошел к духовнику. Но все же неприятно. Понемногу Вета утешилась. В полусвете храма вздрагивал голос отца Игнатия – читался псалом «Живый в Помощи». Вета иногда ловила себя на том, что если она и помнит что об отце Игнатии, так это голос: высокий, мелодичный, какой-то мяукающий. И руки: иссохшие длинные пальцы. Не раз приходило Вете на ум, что в первые дни Великого Поста в храме собирается весь народ. Именно народ. Словно кроме храма, нигде людей нет. И добрая теснота, и коленопреклонения, и покаянный свет свечей – все возвещало душе о начале какого-то большого изменения. Как его назвать? Поход, строительство?

Домой ехала мирно, читала правило на сон грядущим. Странная, глубокая дремота подкатывала к самому сердцу, сменяясь приступами чуть заметной тошноты. Уж не простыла ли она?

Едва вошла – звонок. Мил! Приезжал к ней домой, пообедал и побежал в Даниловский: духовник заболел. Попрощались до завтра.

Пребывание Мила обозначилось немытой посудой. И, кроме того, уполовиненной банкой любимых огурцов Ирины Георгиевны.

Посуда еще не высохла, а Вета не допила чай, как вошла Ирина Георгиевна.

– Чувствуешь, какой у нас запах? Потом пахнет. Зять был?

Отпираться бесполезно.

– Был.

– Ел?

– Ел.

– Постом свиньи едят, а люди постом не едят.

И ушла в свою комнату. Сколько дитя ни корми – у чужих слаще.

Утром вдруг снова подступила тошнота. Едва прочитала правило – звонок. Мил. На вечернюю службу не приедет. Голос расстроенный, виноватый. У Веты потемнело в глазах. Бросилась Милу перезванивать: как, что, почему? А он лишь просил прощения и сказал напоследок:

– Может, как вчера, заеду. Мне от вас легче в Даниловский попасть.

– Не надо! – хотела крикнуть Вета, но Мил уже трубку положил.

Вечером Вета снова разволновалась. По дороге в Алексеевский захотелось вернуться к метро и поехать в Даниловский, чтобы увидеть Мила. Но сердце прихватил какой-то странный холодок. Мол, Мила в Даниловском не будет.