Так прошло три года. И вдруг всё это кончилось. Поисповедуется Митя – и никакого эффекта. Так же идет по земле, как обычно. Решил Митя, что дело в батюшке, – батюшку поменял. Стало еще хуже. Потом подумал: может, каюсь я недостаточно, – стал внимательнее смотреть на себя и каяться стараться еще искреннее. Все равно. Всё так же.

Тогда Митя поступил в летное училище и с отличием его окончил. Он давно уже не ходит в церковь, но каждый раз, когда летит над ночной землей, вспоминает свою далекую юность, чувство невесомости и веселья, улыбается и крестится в ночное небо. Напарник давно к этому привык.

Одна художница любила русское-народное. Она специально ездила на «уазике» со знакомыми реставраторами в дальние заброшенные деревни, заходила в полуразвалившиеся избы, забиралась на чердаки – и чего только не находила: сломанную прялку, цветной плетеный половичок, чугунный горшок, заржавевший серп, рваное лоскутное одеяло. Всё это художница потом реставрировала, чистила, подшивала. Однажды ей приглянулся деревянный буфет – весь истертый, ветхий, зато XIX века, с резьбой. В другой раз – обеденный стол, без резьбы, зато крепкий. Друзья-реставраторы художнице сочувствовали, понимали, что, если не спасти хоть что-то, все это добро так и сгинет, а потому покорно грузили в «уазик» ее находки и везли их художнице на дачу, в ее дачный домик. Постепенно этот домик превратился в настоящую крестьянскую избу. Голый деревенский стол, старый буфет, тертые половички, на кровати лоскутное одеяло, возле печи – горшок, деревянное иссохшее корыто с щелями. К тому же художница эта была большая мастерица. В основном, конечно, она писала картины (которые, кстати, пользовались большим успехом, висели в нескольких крупных музеях мира и продавались за весьма внушительные суммы), но еще занималась вышиванием и керамикой, лепила на гончарном круге тарелки и чашки, а потом сама их раскрашивала, всё в том же простеньком народном духе – ягодки, листки, кружочки.

Художница была, разумеется, верующей. И однажды решила, что пора бы ее избушку освятить. Пригласила для этого местного батюшку – рядом с дачей как раз располагалась церковь. Приготовила художница обильный обед, напекла пирогов, все помыла, почистила, ждет батюшку. Батюшка, отец Василий, уже старый, сгорбленный, седой, вскоре пришел. Отставил в сторону палочку, достал епитрахиль, почитал молитвы, покропил святой водицей и первый, и второй этаж, собрался идти. Художница, понятно, просит его остаться на обед, закусить чем Бог послал, протягивает ему щедрое пожертвование в конвертике. А батюшка и есть не хочет, и от пожертвования отказывается наотрез. Очень, конечно, смиренно, с поклонами да прощениями, но так и ушел, не пообедавши и не приняв за труды ни копейки. Огорчилась художница, но что тут сделаешь – пообедала приготовленным праздничным обедом, им же вечером и поужинала. А наутро поехала на велосипеде на службу – как раз было воскресенье.

Отслужил отец Василий литургию, держит для целования крест. Подходит в порядке общей очереди и наша художница, прикладывается ко кресту, а отец Василий останавливает ее и протягивает ей что-то завернутое в бумажку. Вот тебе, мол, бумажка. Развернешь дома. Что ж, думает художница, ладно. Села на велосипед и поехала обратно в свой этнографический рай. Приезжает, разворачивает. Батюшки! В бумажке-то пятьсот рублей.

Что бы это могло значить? И вдруг ее осенило: отец Василий, увидев, что буфет у нее совсем старый, на столе нет даже скатерти, на кровать наброшено лоскутное одеяло, решил, что художница – женщина очень бедная. Вот ведь даже вместо нормального тазика – корыто со щелями, вместо посуды – какие-то самоделки. На полу ни одного ковра – только какая-то ветошь.