– Ты… Ты… – крикнула ей в лицо Людмила и, вдруг пошатнувшись, схватилась рукой за спинку кровати: – Ой, ли́шенько, в глазах потемнело.

– Вот и иди на своё место! – махнула рукой Ольга. – А ко мне больше не лезь, не хочу я с тобой разговаривать. А врачам про то, как ты от молока избавиться хочешь, и про милицию обязательно скажу. Так и знай! Татьяна, если что, подтвердит!

– Конечно, – кивнула та.

– Да делайте вы, что хотите! – махнула рукой Людмила и легла на кровать, отвернувшись лицом к стене.

В больнице она провела три дня, а потом взяла дочь на руки и ушла оттуда, никому не сообщив о своём намерении вернуться домой. До деревни Людмила добралась на попутках, а войдя в свой двор, сунула дочку выскочившей к ней Соне:

– На, возьми и отнеси в дом. Потом пошли Гришку за молоком к Аркадьевне, а Шурку в магазин за манной крупой, кашу ей варить будем. А я баню пойду топить. Попариться хочу, а то залечили меня эти доктора! Отец где?

– В поле, – сказала Соня, принимая на руки младшую сестру, – с утра они там, работают вместе с Андреем. А я суп варю. Мам, а тебя что, уже отпустили?

– Отпустили, – кивнула Людмила. – Ну иди, что стоишь?

В это время Любаша завозилась на руках у сестры, засопела и вдруг раскричалась так, что Людмила замахала на Соню руками:

– Да унеси ты её, что рот-то открыла. И Гришку за молоком отправь побыстрее, а то она меня с ума сведёт своими воплями. Слушать их уже не могу.

Соня ушла, а Людмила, не заходя в дом, направилась в баню и там уселась на скамью, блаженно вытянув ноги. Здесь её и нашла Шурка, вернувшаяся из магазина с манной крупой:

– Мам, к нам бабушка пришла. Мы сказали ей, что ты уже дома. Пойдём, она тебя ищет.

– Только этого мне не хватало, – вздохнула Людмила, тяжело поднимаясь с места.

Она прекрасно знала вспыльчивый и сварливый характер матери, а потому ничего хорошего от её визита не ждала.

Увидев дочь, Анфиса Яковлевна нахмурилась:

– Алёшка вчера приезжал, сказал, что тебя ещё неделю в больнице держать будут. Я помочь пришла по хозяйству. А ты тут как тут. Выписали уже, что ли?

– Выписали, – кивнула Людмила. – Я здорова, девочка тоже. Что нас там держать?

– Тогда всё ясно, – насупилась Анфиса. – А сейчас где ходишь? Любка вон криком кричит, есть хочет. Сонька с ней сделать ничего не может. Иди, корми уж.

– Кашу сварю и покормлю, – завела старую песню Людмила. – Молока у меня нет…

Сильная затрещина оборвала её на полуслове:

– Это у тебя-то молока нет? – топнула ногой Анфиса. – С таким-то выменем? А ну-ка быстро пошла и накормила ребёнка! Я тебе дам кашу! Ишь, придумала! С городскими переобщалась, что ли? Это они всё фигуру берегут, грудью детей не кормят, боятся, что обвиснет. Слышала я про таких. Бабы рассказывали. А теперь и ты туда же? Четверых выкормила и ничего, а тут нате поди-ка…

– Мама! – воскликнула Людмила. – Не пойду я, не хочу!

– А я вот возьму сейчас хворостину, да как вытяну тебя по заду, так не пойдёшь, а побежишь дочку кормить. Кто тебя просил рожать её, а? – кричала на неё Анфиса. – И так четверых наплодила. А теперь коники выкидываешь? Пошла, пошла, я сказала!

Скрепя сердце, Людмила взяла у старшей дочери Любашу и поднесла её к груди. Та мгновенно присосалась к ней, невольно причиняя матери боль крошечными, но такими крепкими дёснами. Людмила морщилась и недовольно вскрикивала, но отняла дочку, лишь когда та совсем насытилась.

Удовлетворённо кивнув, Анфиса отправилась на кухню и там помогла старшей внучке с обедом. Потом позвала детей за стол.

– Ешьте и занимайтесь своими делами, а мать не трогайте, пусть ещё сил набирается, – взглянула Анфиса на внуков. – И следите, чтоб она Любку грудью кормила, а не кашами. Ещё не хватало, чтоб у дитя заворот кишок приключился. А если что, ко мне прибегайте. Я быстро со всем разберусь.