Отсутствующий Распутин был даже влиятельнее, чем Распутин во плоти. Его психологическое влияние было основано на глубокой вере, поскольку нет предела самообману тех, кто готов верить любой ценой. Вся история человечества служит тому доказательством.

Однако сколько страданий и несчастий принесла эта трагическая слепота!

Улучшение состояния здоровья Алексея Николаевича после того ужасного приступа, о котором я уже говорил, также приписывали Распутину.

Стоит вспомнить, что обострение болезни совпало с резкой сменой образа жизни цесаревича, за которую я так ратовал. Поэтому я в какой-то степени чувствовал себя виноватым.

Я оказался в очень трудном положении. Когда я принимал то очень серьезное решение, конечно же осознавал, какие опасности оно таит в себе. Но тогда я считал себя достаточно сильным, чтобы противостоять им. Однако испытание действительностью оказалось столь ужасным, что я просто обязан был задуматься, продолжать ли мне начатое. И все же я был уверен, что другого варианта у меня нет и не было.

Через два месяца – цесаревич всегда выздоравливал медленно – царь и царица приняли решение продолжить тот эксперимент, который мы начали, несмотря на все возможные риски.

Доктор Боткин[11] и доктор Деревенько придерживались противоположного мнения, но подчинились решению родителей, хотя оно существенно усложняло их и без того безмерно трудную задачу.

Они всегда были настраже на случай нового кризиса, и, когда несчастье произошло, им было особенно трудно бороться за жизнь мальчика, поскольку они понимали, насколько неэффективными средствами для лечения болезни располагали. Когда после ночных бдений они наконец-то с радостью увидели, что ребенок вне опасности, то улучшение его состояния приписывалось не их заботе и усилиям, а чудесному вмешательству Распутина! Но в них не было ложной гордости или зависти, потому что ими двигало чувство глубочайшей жалости к несчастным родителям и страдающему ребенку, которому в его десять лет пришлось вынести больше, чем любому взрослому.

Из-за болезни Алексея Николаевича мы пробыли в Крыму дольше обычного и вернулись в Царское Село лишь в декабре.

Жизнь там была более «семейной», чем в других резиденциях царской семьи. За исключением дежурной фрейлины и командира «сборного» гвардейского полка,[12] свита не жила в самом дворце. И обычно семейные завтраки, обеды и ужины проходили спокойно и тихо, если, конечно, в гости не приезжал кто-то из членов семьи. Занятия[13] начинались в 9.00, с 11.00 до 12.00 мы делали перерыв: ездили в карете, катались в санях или на машине, после чего возобновляли занятия и трудились до часу дня. Во второй половине дня мы, как правило, часа два проводили на свежем воздухе. Великие княжны и царь (когда был свободен) присоединялись к нам, и Алексей Николаевич играл с ними, катаясь на ледяной горке, которую мы соорудили у края озера. Он также любил играть с осликом Ванькой, которого запрягал в сани, и с собакой Джоем, забавным маленьким спаниелем с короткими ножками и длинной шелковистой шерстью, ниспадавшей до самой земли.

Ванька был существом с необыкновенно развитым интеллектом и даже со своеобразным чувством юмора. Когда еще только обсуждалась идея о том, чтобы подарить Алексею Николаевичу ослика (или пони), связались со всеми торговцами лошадьми в Санкт-Петербурге, но – безрезультатно. Наконец цирк Чинизелли нехотя согласился расстаться с этим умнейшим животным, который стал слишком стар, чтобы выступать. Так Ванька появился при дворе и, кажется, сразу привязался к детям. Он был очень забавным и знал бессчетное число цирковых трюков. Он самым тщательнейшим образом выворачивал ваши карманы в надежде найти что-нибудь вкусненькое. Особенно ему нравились тянучки, которые он жевал, закрывая от удовольствия один глаз, как старый янки.