Конечно, я не могу открыться Линдси и потому говорю:

– Мне не страшно. В конце концов, все через это проходят. Если даже Анна Картулло смогла…

– Фу, – кривится Линдси. – Что бы вы ни делали, это не то, что делает Анна Картулло. Вы с Робом занимаетесь любовью.

Она изображает пальцами кавычки и хихикает, но я вижу, что она серьезно.

– Думаешь?

– Конечно. – Она наклоняет голову и смотрит на меня. – А ты?

Меня так и подмывает спросить: «Откуда ты знаешь, в чем разница?»

В фильмах всегда понятно, когда люди предназначены друг для друга, потому что нарастает фоновая музыка – глупо, зато верно. Линдси без конца повторяет, что жизни не представляет без Патрика. Может, положено чувствовать именно это?

Иногда, когда я стою среди толпы рядом с Робом и он обнимает меня за плечи и притягивает к себе, словно ограждая от толканий, пиханий и тому подобного, в животе разгорается пожар, как будто после бокала вина, и я совершенно счастлива. Наверняка это и есть любовь.

Наконец я отвечаю Линдси:

– Конечно.

Подруга снова хихикает и толкает меня локтем.

– Ну так как? Он набрался смелости и сказал это?

– Сказал что?

Она закатывает глаза.

– Что любит тебя.

Я молчу чуть дольше, чем следует, представив его карточку: «Лю тя». Такое пишешь в чужих ежегодниках, когда не можешь найти нужных слов.

– Скажет, куда он денется, – продолжает Линдси. – Все парни идиоты. Спорим, он признается сегодня ночью. Сразу после того, как вы…

Она умолкает и двигает бедрами. Я шлепаю ее подушкой.

– Кобель в юбке!

Линдси рычит и скалит зубы. Мы хохочем и минуту лежим в тишине, слушая, как Элоди и Элли воют в соседней комнате. Они перешли к «Total Eclipse of the Heart». Хорошо здесь: приятно и привычно. Я вспоминаю, сколько раз на этом самом месте мы ждали, пока Элоди и Элли соберутся. Ждали развлечений, чего-нибудь новенького. Тикали часы, время утекало навсегда. Вдруг возникает желание отдельно прокрутить в голове каждый такой день, будто я верну их обратно, если воспроизведу все до единого.

– Ты нервничала? В смысле, в первый раз, – интересуюсь я тихо, поскольку немного смущена.

Судя по всему, вопрос застает Линдси врасплох. Она краснеет, теребит тесьму на покрывале, и на мгновение повисает неловкая пауза. Я догадываюсь о ее мыслях, но ни за что не озвучу их. Мы с Линдси, Элли и Элоди очень близки – ближе не бывает. Однако есть вещи, которые мы никогда не обсуждаем. Например, Линдси утверждает, что Патрик – ее первый и единственный, но технически это неверно. Технически ее первым был парень, которого она встретила на вечеринке, когда навещала своего сводного брата в Нью-Йоркском университете. Они покурили травки, прикончили упаковку пива и занялись сексом. Он так и не узнал, что был у нее первым.

Мы не говорим об этом. Мы не говорим о том, что не можем оставаться у Элоди дома после пяти, потому что придет ее пьяная мать. Не говорим о том, что Элли никогда не ест больше четверти содержимого тарелки, хотя обожает готовить и часами смотрит кулинарный канал.

Мы не говорим о шутке, которая много лет преследовала меня в коридорах, классах и школьном автобусе и пробиралась даже в сны: «Угадайте, что такое: красно-белое, чудное? Сэм Кингстон!», и уж тем более не говорим о том, что ее придумала Линдси.

Хороший друг хранит секреты. Лучший друг помогает хранить секреты.

Линдси перекатывается на бок и опирается на локоть. Интересно, она скажет о парне из Нью-Йорка? (Мне неизвестно его имя; она упоминала о нем всего несколько раз и называла Одним Типом.)

– Я не нервничала, – тихо произносит она, глубоко вдыхая и расплываясь в улыбке. – Я желала его, детка. Алкала, – с фальшивым британским акцентом добавляет она, после чего запрыгивает на меня и изображает траханье.