– В жизни не встречала водителя хуже, – ухмыляется Элоди.

– Пожалуйста, осторожнее, – бормочу я и невольно хватаюсь за сиденье.

– Не волнуйся. – Линдси хлопает меня по колену. – Я не позволю своей лучшей подруге умереть девственницей.

В этот миг мне отчаянно хочется выложить все Линдси и Элоди, спросить у них, что со мной – с нами – происходит, но я не знаю, с чего начать.

«Мы попали в аварию после вечеринки, которой еще не было».

«Я думала, что умерла вчера. Я думала, что умерла сегодня вечером».

Судя по всему, Элоди делает вывод, что я притихла, поскольку психую из-за Роба. Она кладет руку на спинку моего кресла, подается вперед и говорит:

– Не волнуйся, Сэм. Все будет хорошо. Это как ездить на велике.

Я пытаюсь улыбнуться, но не могу сосредоточиться. Словно прошло сто лет с тех пор, как я легла спать, воображая, будто Роб рядом, воображая прикосновения его прохладных сухих ладоней. Мысль о нем причиняет мне боль, горло вот-вот перехватит. Мне не терпится увидеть его, увидеть его кривую усмешку, кепку «Янкиз» и даже грязную флиску, которая всегда немного пахнет мужским потом, даже после стирки по настоянию матери.

– Это как скакать на лошади, – поправляет Линдси. – Ты очень скоро получишь голубую ленточку, Сэмми.

– Вечно забываю, что ты увлекалась лошадьми, – замечает Элоди, снимая крышку с кофе и сдувая пар.

– В семь лет, – уточняю я, прежде чем Линдси успеет пошутить.

Боюсь заплакать, если она начнет меня высмеивать. Мне не удастся объяснить ей правду: что верховая езда была моим любимым занятием. Я обожала оставаться одна в лесу, особенно поздней осенью, когда природа хрусткая и золотая, деревья цвета пламени и пахнет так, будто все превращается в землю. Мне нравилась тишина – единственными звуками были мерный топот копыт и дыхание лошади.

Никаких телефонов. Никакого смеха. Никаких голосов. Никаких домов.

Никаких машин.

Чтобы солнце не било в глаза, я откидываю козырек и вижу в зеркале улыбку Элоди. «Может, рассказать ей, что со мной происходит», – размышляю я, но уже знаю, что промолчу. Она решит, что я рехнулась. И не только она.

Поэтому я просто смотрю в окно. Свет слабый и водянистый, будто солнце с трудом перевалило через горизонт и ленится умыться. Тени острые и резкие, как иглы. Три черные вороны одновременно снимаются с телефонного провода; я хочу взлететь вместе с ними, выше, и выше, и выше, словно на самолете, наблюдая, как земля уходит из-под ног, складывается и ужимается, подобно фигурке оригами, пока все не становится ярким и плоским, пока весь мир не превращается в набросок самого себя.

– Музыкальную тему, пожалуйста, – просит Линдси.

Тогда я листаю ее айпод, пока не нахожу Мэри Джей Блайдж, затем откидываюсь на спинку сиденья и стараюсь ни о чем не думать, кроме музыки и ритма.

И не закрываю глаза.

Когда мы въезжаем на дорожку, которая вьется мимо верхней парковки и спускается к учительской парковке и Аллее выпускников, я успокаиваюсь, хотя Линдси ругается, а Элоди ноет, что еще одно опоздание – и ее оставят в пятницу после уроков, а ведь с первого звонка прошло уже две минуты.

Все кажется таким обычным. Сегодня пятница, а значит, Эмма Макэлрой ночевала у Эвана Данцига, и вот она ныряет в дыру в заборе. На Питере Курте кроссовки «Найк эйр форс», которые он носит с доисторических времен каждый день, хотя в них столько дыр, что видно, какого цвета у него носки (обычно черные). И вот Питер бежит в главное здание, сверкая кроссовками.

От вида знакомых вещей мне становится в тысячу раз лучше, и я начинаю подозревать, что вчерашний день – все, что случилось, – был лишь длинным странным сном.