– Поразительно!

– Поверьте, так и есть. В ночь, когда исчез Давуст, в его покоях находились три слуги-дагосканца. Я их сейчас допрашиваю.

– Что-то выяснили?

– Пока, к сожалению, ничего. Они упрямы, как мулы.

– Тогда давайте допросим их вместе.

– Вместе? – Харкер облизнул губы. – Наставник, я не знал, что вы пожелаете допросить их сами.

– Теперь знаете.

В недрах скалы, вопреки ожиданиям, оказалось так же жарко, как и в раскаленном солнцем городе. Даже хуже: на улице хотя бы веял легкий милосердный бриз. В коридоре было тихо, безлюдно и душно, словно в гробнице. Свет факела в руках Витари отбрасывал на стены зыбкие тени, позади быстро сгущалась тьма.

Остановившись у окованной железом двери, Харкер стер с лица крупные капли пота.

– Должен предупредить вас, наставник, с подозреваемыми пришлось действовать довольно… жестко. Жесткость в нашем деле – лучшее средство, сами понимаете.

– Я и сам, если необходимо, действую жестко. Не волнуйтесь, я не впечатлительный.

– Отлично, отлично…

Ключ скрежетнул в замке, и дверь распахнулась; в коридор хлынул омерзительный запах гнили и неисправной уборной. Камера была крошечная, без окон, с низким потолком, под которым толком не выпрямиться. Плюс убийственная жара и тошнотворная вонь. Глокте вспомнилась камера, расположенная еще южнее, в Шаффе, в недрах императорского дворца.

«Где я на протяжении двух лет задыхался в непроглядной тьме, выл и царапал стены, ползая в собственных нечистотах…»

Глокта аккуратно потер задергавшийся глаз.

Один узник – с переломанными ногами, весь в почерневших синяках – вытянувшись лежал лицом к стене. Другой был подвешен на запястьях к потолку: колени касаются пола, спина содрана до мяса, голова безжизненно свешивается на грудь. Витари, наклонившись, тронула одного из них пальцем.

– Мертв, – просто сказала она и перешла ко второму. – Этот тоже мертв. Причем давно.

Мерцающий свет факела озарил третьего пленника. Точнее, пленницу. Та была жива.

«Едва жива», – заметил наставник.

Ее руки и ноги сковывали цепи, глаза и щеки запали от голода, губы потрескались от жажды; несчастная судорожно сжимала в руках грязные окровавленные тряпки. Прикрывшись рукой от света и что-то невнятно бормоча на кантийском наречии, она попыталась забиться еще глубже в угол.

Глокта нахмурился: «Как же, как же, помню… Хуже тьмы только свет. Свет означает допрос». Глаза под дергающимися веками скользнули от изувеченных трупов к перепуганной девочке; от напряжения, жары и вони кружилась голова.

– Ничего не скажешь, уютное местечко. И что вам поведали узники?

Зажимая ладонью рот и нос, Харкер неохотно вошел в камеру, за его плечом маячил здоровяк Иней.

– Пока ничего, но я…

– Ну, от этих двух вы уже точно ничего не добьетесь. Надеюсь, они подписали признания?

– Э-э… не совсем, – замялся инквизитор. – Видите ли, признания туземцев наставника Давуста не интересовали. Мы просто, понимаете…

– Вы даже не сумели допросить их так, чтобы они оставались в живых, пока не признаются?

Харкер насупился, будто школьник, которого несправедливо отчитал учитель, и отрывисто бросил:

– У нас осталась девчонка!

Глокта облизнул десну, там, где когда-то росли передние зубы. «Ни системы, ни цели. Жестокость ради жестокости. Хорошо, что я ничего сегодня не ел, иначе бы меня вывернуло наизнанку».

– Сколько ей лет?

– Кажется, четырнадцать. Только не понимаю, наставник, почему это для вас важно.

– А важно это, инквизитор Харкер, потому, что четырнадцатилетние девочки, как правило, не устраивают заговоров!

– Я решил, что лучше ничего не упускать.