Ничего не хочется, ничто не вызывает интереса. Провал, бездна, безвременье. Вынужденная маска счастливой женщины для окружающих людей и непереносимое одиночество в душе, особенно наедине с собой.

Недавно узнала о нелепой гибели одного знакомого, попавшего в автомобильную катастрофу. Известие об этом оказалось для нее таким непереносимым, что ей не хочется жить.

Опасается, что однажды не выдержит такой жизни и сделает что-то непоправимое. Ей в принципе все равно, поскольку она не боится смерти, и с некоторых пор жизнь ей совсем опостылела.

Единственное, что ее удерживает в этой жизни, так это муж, который ее безумно любит. Она не хотела бы причинять ему боль и страдания. И это он уговорил ее обратиться к психоаналитику.

Однако она сомневается, что консультация или, возможно, дальнейшая терапия смогут что-либо изменить в ее жизни.

– А муж? – спросил я осторожно Карину. – Разве не может помочь вам самый близкий для вас человек?

Она на секунду опустила глаза вниз, затем вновь посмотрела на меня таким непонимающе-щемящим, пронзительно-раздирающим душу взглядом, что у меня неожиданно защемило сердце.

Я даже не понял, что произошло со мной. Пожалуй, впервые в жизни при встрече с пациенткой я оказался в таком непонятном для меня самого смущении, которое мне не довелось испытывать ранее. Карина не отвечала на мой вопрос, а я не решался задать его снова. Так мы и сидели молча, глядя друг другу в глаза, в которых отражалось бог знает что.

В ее бесподобных бездонно голубых глазах не было ни страха, ни отчаяния, ни какого-либо напряжения. Они выражали лишь скрытую, глубоко затаенную боль раненой грациозной лани, в легком и изящном прыжке оторвавшейся от земли, но неожиданно подстреленной невесть откуда прилетевшей пулей.

Не знаю, что Карина могла увидеть в моих глазах, если она была способна вообще что-то увидеть. Но я испытывал крайнее смятение от ее незащищенного, по-детски доверчивого и в то же время болезненно-загнанного взгляда.

Прошло несколько показавшихся мне вечностью минут, прежде чем я стряхнул с себя непонятное наваждение. Только позднее, после ее ухода, до меня дошло, что я автоматически задавал Карине стандартные для первой встречи с пациентом вопросы, на которые она отвечала сдержанно, обреченно, но в то же время с каким-то удивительным достоинством. Возможно, к концу консультации я сказал ей что-то разумное, побудившее ее начать ходить в анализ.

Но если вы спросите меня сейчас, что именно я говорил этой прелестной, но глубоко страдающей женщине, то, честно говоря, не смогу вам ответить. Не смогу ответить по той простой причине, что ничего не запомнил тогда, поскольку находился в какой-то прострации. Единственное, что отложилось в памяти, так это мое искреннее желание помочь Карине, хотя я еще не понимал, в чем именно.

В свою очередь, она согласилась ходить на анализ три раза в неделю, по возможности с изменяющимся графиком часов посещения, в зависимости от тех обстоятельств, над которыми она не властна. Скажу откровенно. Я с нетерпением ждал ее следующего прихода.

Прошедшие после первой встречи с Кариной два дня были как в тумане. Я что-то делал по дому, обсуждал какие-то бытовые проблемы с женой, принимал пациентов. Но все это время был сам не свой, поскольку облик Карины и ее наполненные болью прекрасные глаза преследовали меня повсюду.

К ее приходу я подготовился как мог. Говорил себе, что необходимо взять себя в руки, не предаваться никаким эмоциям, собрать всю свою волю в кулак, чтобы отбросить захватившее меня наваждение. В противном случае, накручивал я сам себя, мне не удастся помочь этой поражающей своей красотой амазонке. И будет просто ужасно, если я не только не смогу помочь ей, а, завороженный ее красотой, усугублю ее и без того сложное положение, в результате которого она обратилась за помощью к психоаналитику.