– Мне необходимо знать твое мнение, – говорит Лоранс. – Какой вариант ты предпочитаешь?

Люсьен наклоняется через ее плечо. Рассматривает две фотографии; ее трогает внимательность его взгляда.

– Трудно решить. Они играют на совершенно различных мотивировках.

– Какая действенней?

– Я не располагаю убедительной статистикой. Доверься своему чутью. – Он кладет руку на плечо Лоранс. – Когда мы поужинаем вместе?

– Жан-Шарль уезжает с Вернем в Русильон через неделю.

– Через неделю!

– Ну пожалуйста! У меня столько хлопот из-за дочки.

– Не вижу связи.

– А я вижу.

Давно знакомый спор: ты больше не хочешь видеть меня, да нет, хочу, пойми, я понимаю слишком хорошо… (Может быть, сейчас в другом конце Галактики другой Люсьен, другая Лоранс произносят те же слова? Во всяком случае, в других кабинетах, квартирах, кафе Парижа, Лондона, Рима, Нью-Йорка, Токио, возможно даже в Москве.)

– Посидим где-нибудь завтра после работы, хочешь?

Он смотрит на нее с упреком:

– У меня нет выбора.

Он ушел рассерженный, жаль. Ему было трудно, но он заставил себя примириться с создавшейся ситуацией. Он знает, что она не разведется, но больше не угрожает разрывом. Он соглашается на все, почти на все. Он ей дорог, она отдыхает с ним от Жан-Шарля; они так непохожи: вода и огонь. Он любит читать сюжетные романы, вспоминать о детстве, задавать вопросы, гулять по городу. И потом, под его взглядом она ощущает собственную драгоценность. Драгоценность. Она поддалась; да, и она тоже. Думаешь, что тебе дорог мужчина, а на самом деле тебе дорого некое представление о себе, иллюзия свободы или неожиданности, миражи. (Неужели это правда или на меня так действует ремесло?) Она заканчивает редактуру. В конце концов выбирает молодую женщину в воздушном неглиже. Она запирает кабинет, садится в машину; пока переодевает туфли и натягивает перчатки, ее внезапно охватывает радость. Мысленно она уже на рю де л’Юниверсите, в квартире, заваленной книгами, пропахшей табаком. К сожалению, она никогда не остается там долго. Больше всех она любит отца – больше всех на свете, – а видится чаще с Доминикой. И так всю жизнь: я любила отца, а воспитала меня мать.

«Вот скотина!» Она замешкалась на полсекунды, и какой-то толстяк у нее под носом захватил стоянку. Снова приходится кружить по узким улочкам с односторонним движением, где бампер стукается о бампер.

Подземные паркинги и четырехэтажные торговые центры, технический городок под ложем Сены – все это через десять лет. Я тоже предпочла бы жить на десять лет позже. Наконец-то свободное место! Сто метров пешком, и она попадает в другой мир: комната привратницы на старинный манер, плиссированные занавески, запах кухни, тихий двор, каменная лестница, гулкое эхо шагов, когда по ней поднимаешься.

– Поставить машину становится все немыслимей.

– Золотые слова.

В устах отца даже банальности небанальны: глаза его светятся огоньком сообщничества. Они оба ценят эту особую близость – в такие мгновения им кажется, будто они живут только друг для друга. Лукавый огонек мерцает, когда, усадив ее, поставив перед ней стакан апельсинового сока, он спрашивает:

– Как поживает мама?

– В отличной форме.

– Кому она сейчас подражает?

Это их традиционная игра – повторять вопрос, поставленный Фрейдом в связи с одним случаем истерии. Доминика в самом деле всегда кому-нибудь подражает.

– Сейчас, по-моему, Жаклин Вердле. У нее та же прическа, и она сменила Кардена на Баленсиагу.

– Она встречается с Вердле? С этими подонками… Ее, правда, никогда не смущало, кому она пожимает руку… Ты с ней говорила о Серже?