Единственным светлым пятном в ее мрачном существовании были поездки летом в Испанию. Теперь она проводила там две недели вместо четырех. Но Джон Генри категорически настаивал на том, чтобы она ездила туда. Его мучила мысль о том, что девушка, на которой он женился, стала такой же пленницей его болезни, как и он сам. Одно дело было прятать ее от любопытных глаз окружающих, занимая и развлекая ее днем и ночью. И совсем другим делом было запереть ее в доме вместе с ним, в то время как его тело медленно умирало. Если бы он мог, он покончил бы с собой, чтобы освободить их обоих, как он часто говорил своему врачу. Однажды он упомянул об этом в разговоре с Антуаном, который был возмущен одной только мыслью об этом.

– Девчушка обожает тебя! – закричал он, и его голос эхом отразился от стен спальни его друга. – Ты не имеешь права так поступить с ней!

– Но я не могу продолжать так жить, – его слова были едва различимы, – это преступление по отношению к ней. Я не имею права так с ней поступать. – В его голосе зазвенели слезы.

– Ты не имеешь права оставлять ее одну. Она любит тебя. Она любила тебя семь лет до того, как это произошло. И такое в одночасье не меняется. И ничего не изменилось из-за того, что ты заболел. Что было бы, если бы заболела она? Стал бы ты меньше любить ее?

Джон Генри с горечью покачал головой:

– Она должна выйти замуж за молодого мужчину и рожать детей.

– Ей нужен ты, Джон. Ее место рядом с тобой. Она повзрослела у тебя на глазах. Без тебя она будет чувствовать себя потерянной. Как можешь ты думать о том, чтобы оставить ее раньше, чем это неизбежно произойдет? Ты можешь прожить еще много лет!

Антуан сказал это, чтобы подбодрить его, но Джон Генри смотрел на него с отчаянием. Много лет… И к тому моменту сколько лет будет Рафаэлле? Тридцать пять? Сорок? Сорок два? Она будет совершенно не подготовлена к тому, чтобы начать новую жизнь. Эти мысли терзали его, и в его глазах отражалась мука и глубокая печаль. Но он мучился не из-за себя, а из-за нее. Он настаивал, чтобы она уезжала из дома как можно чаще, но она чувствовала себя виноватой, оставляя его, и, уезжая, не испытывала облегчения. Все ее мысли были о Джоне Генри.

Но Джон Генри настоятельно требовал, чтобы она чаще покидала свою тюрьму. Стоило ему узнать от Рафаэллы, что ее мать собирается прилететь в Нью-Йорк на несколько дней по пути в Буэнос-Айрес или Мехико, или еще куда-нибудь в сопровождении обычной толпы сестер и кузин, он моментально начинал уговаривать жену присоединиться к ним. И неважно, прилетали они на два дня или на десять, – он всегда хотел, чтобы она встретилась с ними, вышла в люди хоть ненадолго, к тому же он знал, что в этом обществе она будет в безопасности, защищена и не оставлена ни на минуту в одиночестве. Единственными моментами, кода она была одна, были ее перелеты в Европу или в Нью-Йорк. Шофер Джона Генри всегда сажал ее в самолет в Сан-Франциско, а по прибытии ее ждал арендованный лимузин. Рафаэлла по-прежнему вела жизнь принцессы, но волшебная сказка коренным образом изменилась. Ее глаза стали теперь казаться еще больше и непроницаемей, и она могла часами сидеть в молчаливой задумчивости, глядя на огонь в камине или в окно на залив. Звук ее смеха стал не более чем воспоминанием, а когда он внезапно раздавался, это казалось ошибкой.

И даже когда она присоединялась к своей семье на их кратковременные визиты в Нью-Йорк или еще куда-нибудь, создавалось впечатление, что она находится где-то далеко от них. За годы болезни Джона Генри Рафаэлла все больше уходила в себя, пока не стала почти не отличаться от мужа. Ее жизнь казалась такой же оконченной, как и его. Единственным различием было лишь то, что ее жизнь толком и не начиналась. И только в Санта-Эухенья она, казалось, снова оживала, держа на коленях чьего-нибудь младенца, в то время как трое или четверо малышей собирались вокруг нее, слушая, как она рассказывает им чудесные истории, заставлявшие детей смотреть на нее с восхищением и благоговейным трепетом. Только с детьми она забывала свою боль, свое одиночество и безграничное чувство утраты. Со взрослыми она всегда была сдержанной и молчаливой, словно сказать ей уже было нечего, а участвовать в их забавах она считала непристойным. Рафаэлле казалось, что она присутствует на похоронах, которые тянутся уже половину ее жизни, а точнее, семь лет. Но она слишком хорошо знала, как Джон Генри страдает и какое чувство вины испытывает за свое состояние. Поэтому, когда она бывала с ним, в ее голосе звучали только нежность и сострадание. И ласковые интонации, и еще более ласковые прикосновения рук. Но то, что он видел в ее глазах, мучительной болью пронзало его сердце. Не потому, что он чувствовал приближение смерти, а потому, что он убил очень молодую девушку, превратив ее в печальную одинокую молодую женщину с прелестным лицом и огромными затравленными глазами. Это он создал эту женщину. Это то, что он сделал с девушкой, которую любил.