Рафаэлла ушла сразу же после приезда отца, со слегка порозовевшими щеками, подчеркивавшими безупречную мраморно-белую кожу лица.

– Бог мой, Антуан, да она красавица.

Джон Генри посмотрел на своего французского друга со странным выражением, и Антуан улыбнулся.

– Так, значит, тебе понравилась моя воображаемая дочь? Она не была неприлично застенчивой? Мать убедила ее, что все мужчины, желающие заговорить с молоденькой девушкой наедине, либо убийцы, либо насильники. Иногда меня волнует выражение паники в ее глазах.

– А чего ты ожидал? Всю свою жизнь она была отгорожена от реального мира. Поэтому неудивительно, что она застенчива.

– Но ей уже почти восемнадцать, и такое поведение станет для нее настоящей проблемой, если только она не собирается провести остаток своей жизни в Испании. В Париже она должна уметь, по крайней мере, поддерживать беседу с мужчиной, не будучи окруженной полудюжиной своих родственниц.

Антуан сказал это с усмешкой, но взгляд его был необычайно серьезным. Он долго и внимательно смотрел на Джона Генри, оценивая выражение его глаз.

– Она хорошенькая, не правда ли? Нескромно так говорить о собственной дочери, но… – Антуан беспомощно развел руками и улыбнулся.

На этот раз Джон Генри ответил ему широкой улыбкой.

– Хорошенькая – это не то слово. – И он почти с мальчишеским смущением задал вопрос, который вызвал у Антуана улыбку: – Она поужинает с нами сегодня вечером?

– Если ты не будешь возражать. Я планировал поужинать дома, а потом зайти в мой клуб. Мэтью Буржеон будет там сегодня вечером, и я уже несколько месяцев обещаю ему, что познакомлю вас в следующий раз, когда ты будешь в Париже.

– Звучит заманчиво.

Но когда Джон Генри улыбнулся, он думал вовсе не о Мэтью Буржеоне.

Он ухитрился заставить Рафаэллу расслабиться в этот вечер, как и через два дня, когда заглянул к ним на чай. Он пришел специально, чтобы увидеть ее, и принес ей две книги, о которых рассказывал за ужином двумя днями ранее. Она снова покраснела и впала в молчание, но на этот раз он смог разговорить ее, и к концу дня они были уже друзьями. В течение последовавших шести месяцев она стала относиться к нему почти с таким же благоговейным почтением и привязанностью, как и к своему отцу. А когда она отправилась в Испанию, она рассказала матери, что он стал ей как родной дядюшка.

В ту поездку Джон Генри появился в Санта-Эухенья вместе с отцом Рафаэллы. Они смогли провести там лишь один короткий уикенд, во время которого Джон Генри положительно очаровал Алехандру и целую армию родственников, собравшихся в поместье весной. Именно тогда Алехандра разгадала намерения Джона Генри, но Рафаэлла ничего не подозревала до самого лета. Наступила первая неделя летних каникул, и Рафаэлла собиралась улететь в Мадрид через несколько дней. Тем временем она наслаждалась последними днями в Париже, и когда появился Джон Генри, она уговорила его прогуляться с ней вдоль Сены. Они разговаривали об уличных художниках и о детях, и ее глаза загорелись, когда она стала рассказывать ему о своих маленьких племянницах и племянниках, живших в Испании. Очевидно, она питала страсть к детям и казалась невероятно прекрасной, когда смотрела на своего спутника огромными темными глазами.

– И сколько детей ты хочешь иметь, когда вырастешь, Рафаэлла?

Он всегда очень четко произносил ее имя. И это ей нравилось. Для американца это было сложное имя.

– Я уже выросла.

– Правда? В восемнадцать лет?

Он посмотрел на нее с усмешкой, но в его глазах было что-то странное, чего она не могла понять. Какая-то усталость, мудрость и печаль, словно в это мгновение он подумал о своем сыне. О нем они тоже часто разговаривали. А она рассказывала ему о своем брате.