Николас размышлял, слышала ли Рита объявление, или она так и плещется под душем, иногда его окликая.

– Ему лучше? – прошептал Николасу Нанс. – Старику Сузе.

– При панкреатите? Вы шутите?

Комиссар был набитый дурак.

– Я послал наверх пятнадцать докладных, – обиделся Нанс.

– И ни в одной из этих пятнадцати не было официального запроса на искусственную железу, которую Кэрол могла бы вживить.

– Я только просил отсрочить проверку. Слушай, Ник, – голос Нанса стал почти умоляющим, – политика – это искусство возможного; мы можем получить отсрочку, но ни за что не получим поджелудочную железу, не получим – и все тут. Так что нам придется списать старика и назначить на его место одного из прочих механиков – Уинтона, Боббса или…

И тут огромный общественный экран стал из тускло-серого ослепительно белым. Из динамиков донесся голос:

– Добрый вечер, друзья.

– Добрый вечер, – нестройно пробормотали пятнадцать сотен людей.

Это была узаконенная формальность, в зале не было никаких микрофонов, все каналы связи передавали информацию только в одном направлении – вниз. От вершины пирамиды к нижестоящим, с поверхности под землю.

– Слушайте и смотрите сводку новостей, – продолжил голос ведущего.

На экране появился стоп-кадр: здание, схваченное камерой в процессе разрушения. А затем изображение начало двигаться. С ревом, похожим на стук далеких враждебных барабанов, здания превращались в пыль, их место занимали клубы дыма, из которых, как потревоженные муравьи, высыпа́ли бессчетные оловяшки, заселившие Детройт вместо людей, высыпа́ли и куда-то неслись, как вода из наклоненной банки. И их, словно тараканов, одного за другим плющили невидимые силы.

Громкость звука возросла, барабаны словно приблизились к камере, запдемский спутник-шпион взял крупным планом какое-то одно большое здание – библиотеку, или церковь, школу, или банк, или даже все это вместе. Несколько замедленная съемка подчеркивала тяжесть структур, подвергавшихся разрушению. Объекты возвращались в изначальный прах. И ведь это могли быть не оловяшки, это могли быть мы, подумал Николас, проживший когда-то, еще ребенком, около года в Детройте.

Все они, и комми, и граждане США, должны благодарить Господа, что сначала война разразилась на колонизуемой планете из-за неуступчивости обеих сторон – какой из блоков, Западные Демократии или Тихоокеанские Народы, отхватит больший кусок. Потому что в первый же год марсианской войны все население Земли было загнано под землю. Где мы так с тех пор и сидим, подумал Николас, и это плохо, но всяко лучше того, что происходит на экране. А на экране оловяшки плавились, как оловянные солдатики, – оттуда и их название – и, что самое страшное, даже плавясь, пытались бежать. Николасу хотелось зажмуриться.

– Ужасно, – пробормотал Нанс, сидевший слева от Николаса; лицо комиссара было пепельно-серым.

В зале появилась запыхавшаяся Рита в купальном халате и тапочках; она села справа от Николаса на пустовавшее место. Вместе с Ритой пришел и Стью, младший брат Николаса. Они сразу же впились глазами в экран, а его словно не замечали. Да и каждый из сидящих в актовом зале был сейчас словно один: катастрофа, разразившаяся на гигантском экране, мгновенно их всех разобщила.

– Это… был… Детройт. Девятнадцатое мая, год от рождения Господа две тысячи двадцать пятый. Аминь, – проговорил ведущий.

Когда силовой щит города был пробит, потребовались буквально секунды, чтобы его уничтожить.

И все эти пятнадцать лет Детройт оставался в полной сохранности. Ну что же, маршал Харензаны имеет полное право после встречи в надежно защищенном Кремле с Верховным Советом вызвать маляра и приказать ему, чтобы нарисовал на двери зала совещаний язычок огня – символ прямого попадания. И вычеркнуть из списка целей еще один американский город.