Недели, наверное, две. Потому что через две недели будут проверять выполнение плана. И на этот раз по всегдашнему невезению и его, и его муравейник проверять будет кто-нибудь из агентов министра внутренних дел Стэнтона Броуза, а не покладистые вояки генерала Хольта. Они периодически менялись. Во избежание коррупции, как сказало однажды с большого экрана изображение Янси.

Николас взял трубку аудиофона и набрал номер клиники.

– Как он там?

– Никаких изменений, – сказал из трубки голос доктора Кэрол Тай, главного терапевта их маленькой клиники. – Он в сознании. Спускайся сюда, он говорит, ему нужно с тобой поговорить.

– О’кей.

Николас положил трубку, крикнул Рите, стараясь перекричать шум льющейся воды, что он уходит. И вышел из гнезда. В коридоре он все время сталкивался с другими бакерами, возвращавшимися из мастерских и комнат отдыха в свои гнезда, чтобы тут же залечь спать; было много купальных халатов и стандартных шлепанцев из искусственного пуха вуба. Так что часы ничуть не ошибались: было время ложиться спать. Но Николас знал: сейчас ему не уснуть.

Тремя этажами ниже, в клинике, он прошел сквозь пустые помещения – клиника уже была закрыта, работал только стационар, – прошел мимо стайки сестричек, сестрички почтительно встали, ведь все-таки Николас был их избранным президентом, и оказался перед дверью с табличкой: «Тише – не тревожить!» Там в палате лежал Мори Суза. Николас осторожно вошел.

На широкой белой кровати лежало нечто настолько плоское, настолько сплющенное, что могло смотреть только вверх, оно походило на отражение, смутно различаемое в пруду, который больше поглощал свет, чем его отражал. Еще не дойдя до кровати, Николас сообразил, что пруд, в котором лежал старик, был поглотителем энергии любого рода. Здесь лежала только шелуха, сухая оболочка, которую словно высосал паук, мировой паук или, вернее для нас, подземный паук, паук подземелья. Упорно продолжавший высасывать человеческую жизнь. Даже на такой глубине.

Старик, недвижно лежавший на спине, пошевелил губами.

– Привет.

– Привет, дуболобый чудила. – Николас подтащил к кровати стул и сел. – Ну как ты там?

После длительной паузы, словно слова Николаса добирались до старого механика ползком, тот снова зашевелил губами:

– Не слишком, Ник, хорошо.

«Ты еще не знаешь, – подумал Николас, – что это такое у тебя. Если только Кэрол не рассказала тебе за последний день». Он смотрел на механика и думал, не подсказал ли тому инстинкт. Сам он уже знал, что панкреатит летален почти в ста процентах случаев, ему-то Кэрол рассказала. Но Сузе, конечно, этого не говорили, да и дальше не скажут, ведь бывают же чудеса.

– Ничего, придешь еще в норму, – неуклюже подбодрил старика Николас.

– Слушай, Ник. Сколько оловяшек наклепали мы в этом месяце?

Николас на мгновение задумался. Сказать ему правду или соврать? Суза слег восемь дней назад; конечно же, он не следил за обстановкой и не мог ничего проверить. А потому Николас соврал:

– Пятнадцать.

– Тогда… – Мучительная пауза; Суза смотрел все время вверх, ни разу не взглянул на Николаса, словно чего-то стыдился. – Тогда мы еще можем выполнить план.

– Да какая мне разница, выполним мы план или нет? – Николас знал Сузу очень давно, сидел вместе с ним под землей с самого начала войны, пятнадцать лет. – Меня только волнует… – Господи, чуть не сорвалось с языка.

– Выйду ли я отсюда, – прошептал Суза.

– В смысле – когда мы с тобою выйдем.

Он внутренне крыл себя последними словами. Дверь открылась, и вошла Кэрол в медицинском белом халате и туфлях без каблука; в руках у нее были какие-то бумаги, несомненно – медкарта Сузы. Николас молча встал, уступая место рядом с кроватью, и вышел в коридор.