А строить коммунизм было под силу только подвижникам, т. е. людям, согласным нести постоянные лишения – ради чего? Ради того, чтобы когда-нибудь… в необозримом будущем… где о тебе и вспомнить никто не сможет… кто-то там начал жить лучше, чем ты живешь сейчас. И в каком смысле «жить лучше»? В материальном? Но неужели, все свои лишения «святой атеист» терпит только ради того, чтобы его потомки обрели мещанское сытенькое счастьице? Как говорилось в известном советском фильме: «Построим советскую власть и будем на балконе пить чай с лимоном», – так, что ли?

А если имеется в виду не материальное счастье, то какое?

Как мне кажется, наиболее полно и убедительно на этот вопрос отвечали советские писатели-фантасты 60-х годов (столь мало оцененные тогдашними идеологическими заправилами!), в частности братья Стругацкие с их «миром Полудня». «Полуденные» жители обретали счастье в непрестанном творческом поиске, в работе на благо общества, в борьбе с неведомым и т. д. Такая модель будущего была весьма привлекательной для многих и многих советских людей, – но и она разбивалась о ту же преграду – о понимание собственной смертности. Каждый знал: как бы ни было хорошо в мире Полудня, но ты там жить не будешь, не посмотришь на этот мир и глазом; твой мир – это мир очередей, коммуналок, а пуще того всевозможных «пережитков прошлого» – от бюрократизма до прямой преступности.

Как тут не вспомнить Маяковского, который еще в 20-е годы понял это противоречие между строительством коммунизма и невозможностью пользоваться плодами этого строительства, и в отчаянии взывал к «большелобому химику» будущего:

Не просто дожить, но пожить в мире Полудня!

Но «атеистическая святость» не предполагала веры в воскресение.

В таком-то идеологическом поле стремление, окончательно овладевшее массами к 80-м годам, построить «коммунизм в отдельно взятой квартире» если и не оправдано, то, по крайней мере, объяснимо. Атеистический социализм нес на себе мещанство, как тот верблюд горб, без надежды когда-либо избавиться от него. Наиболее прозорливые интеллектуалы-коммунисты (тот же Маяковский, например) еще в двадцатые годы пророчествовали:

Пророчество оправдалось вполне: социализм пал не столько под ударами извне, сколько от перерождения изнутри, и предотвратить это перерождение имеющимися средствами не было ни малейшей возможности. Клювики канареек вернее, чем баллистические ракеты разрушили великое государство.

Коммунизм остро нуждался в помощнике, и единственным возможным помощником для него могло бы стать христианство, православие, с его идеалом святой жизни, Царствия Божиего, которое «внутрь вас есть» и бесстрашия перед лицом телесной смерти.

Думаем, что все предыдущие рассуждения о беспочвенности, неосуществимости «атеистической святости» понятны всякому верующему человеку. Православные хорошо знают, что достичь святости, минуя Бога, невозможно, а потому и все мечты о «стане святых, граде возлюбленном» (сиречь, коммунизме) в Советском Союзе были обречены на провал.

Коммунизму было необходимо Православие.

Но сейчас хотелось бы поговорить и о другой стороне того же вопроса: необходим ли коммунизм Православию?

Современная православная Россия решительно, даже с негодованием отвечает: «Нет!» – «Нет, ни в коем случае!»

Почему же? А вот почему:

Во-первых, атеизм и вражда к вере Христовой – это не случайные, а самые, что ни на есть коренные черты коммунизма. Коммунизм и был затеян для того, чтобы сокрушить Христианство.