Причитают:

– С такою семья – не семья.

Подхихикивают…

Но послушай меня,

беспокойная мама моя.

Разве можешь ты мне сказать:

                        не пиши?

Разве можешь ты мне сказать?:

                        не дыши?

Разве можешь ты мне сказать:

                        не живи?

Так зачем говоришь:

            «Людей не смеши»,

говоришь:

            «Придет еще время любви»?

Мама, милая!

Это все не пустяк!

И ломлюсь не в открытые двери я,

потому что знаю:

            принято так

говорить своим сыновьям, —

говорить:

            «Ты думай пока не о том», —

говорить:

            «Подожди еще несколько лет,

настоящее самое будет потом…»

Что же, может, и так…

            Ну, а если – нет?

Ну, а если,

            решив переждать года,

сердцу я солгу и, себе на беду,

мимо самого светлого счастья пройду, —

что тогда?..

Я любовь такую искал,

чтоб —

всего сильней!

Я тебе никогда не лгал!

Ты ведь верила мне.

Я скрывать и теперь ничего не хочу.

Мама, слезы утри,

            печали развей —

я за это жизнью своей заплачу.

Но поверь, —

            я очень прошу! —

                        поверь

в ту, которая в жизнь мою светом вошла,

стала воздухом мне,

                   позвала к перу,

в ту, что сердце так бережно в руки взяла,

как отцы новорожденных только берут.

То, где мы жили,

                        называлось югом…

И каждый раз,

как только мы вставали,

казался мир вокруг

                        настолько юным,

что в нем —

                        наверняка! —

                                    существовали

пока еще не названные вещи.

Беспомощный,

под безымянным небом

рождался мир.

Он вовсе не был

                        вечным.

Усталым не был.

И всесильным не был.

Он появлялся.

Он пьянил, как брага.

Он был доверчивым

            и откровенным…

О, это удивительное право:

назвать землею – землю,

ветер – ветром!

Увидев

            ослепительное нечто,

на миг сомкнуть

торжественные веки

и радостно провозгласить:

«Ты —

небо!

Да будет так

отныне и вовеки!..

Да будет мир

            ежесекундно юным.

Да будет он таким

сейчас и позже…»

То, где мы жили,

                        называлось югом.

И было нам по двадцать лет.

Не больше…

И нисходила ночь —

            от звезд рябая.

И мы,

заполненные гулкой ширью,

намаявшись,

почти что засыпая,

любовь

бесстрашно называли

жизнью.

Горбуша в сентябре

                        идет метать икру…

Трепещут плавники, как флаги на ветру.

Идет она, забыв о сне и о еде,

туда, где родилась.

К единственной воде.

Угаром,

табуном,

лавиною с горы!

И тяжелеют в ней

            дробиночки икры…

Горбуша прет, шурша,

как из мешка – горох.

Заторы сокруша.

И сети распоров.

Шатаясь и бурля, как брага на пиру,

горбуша в сентябре

            идет метать икру…

Белесый водопад вскипает, будто пунш,

когда в тугой струе —

торпедины горбуш.

И дальше —

            по камням.

На брюхе —

через мель!

Зарыть в песок икру.

И смерть принять взамен.

Пришла ее пора,

            настал ее черед…

Здесь даже не река,

здесь малый ручеек.

В него трудней попасть,

            чем ниткою – в иглу…

Горбуша в сентябре идет метать икру!

Потом она лежит —

дождинкой на стекле…

Я буду кочевать по голубой земле.

Валяться на траве,

пить бесноватый квас.

Но в свой последний день,

в непостижимый час,

ноздрями ощутив

            последнюю грозу,

к порогу твоему

приду я,

приползу,

приникну,

припаду,

колени в кровь сотру…

Горбуша в сентябре

            идет метать икру.

– Отдать тебе любовь?

– Отдай…

– Она в грязи…

– Отдай в грязи.

– Я погадать хочу…

– Гадай.

– Еще хочу спросить…