К зиме он обычно заделывал оба проёма: один закладывал камнями и дёрном, а в другом восстанавливал кладку из позвонков.

Люди Нунавака, собираясь у большого очага, говорили, что забираются на спину кита, призывали остальных не свалиться, когда кит нырнёт, а потом Акива, папа Тулхи, заявил, что в сущности они сидят на стене. Его слова заставили задуматься. Все переводили взгляд от проёма к позвонкам, хмурились, наконец заулыбались и разом захохотали. Смеялись так, что валились на каменные пластины и моржовые лопатки, покрывавшие тут землю. Покраснев, задыхались и насилу глотали воздух, до того невероятной была сама мысль о том, чтобы сидеть на стене землянки, а значит, смотреть на её пол так, будто это он – стена, к которой прислонена отвесная лежанка. То есть спать нужно стоя, жир вываливается из жирника, едва его туда положишь, а переход в мясной полог превращается в отдушину. Чем дольше люди Нунавака крутили эту мысль, а заодно и самих себя в пространстве спального полога, тем неудержимее становилось их веселье. Даже сейчас, два года спустя, на китовые позвонки они усаживались с улыбкой. Серьёзными привычно оставались двое: Нанук и Илютак.

Нанук, дочь Айвыхака, редко улыбалась. Осунувшаяся, с худенькими косами, она выглядела болезненной и старой, хотя могла бы родить ещё одного ребёнка. Нанук потеряла мужа и сына, пробовала опять забеременеть – до переселения к ней заходили мужчины соседних стойбищ, – но её брюхо оставалось безнадёжно холодным. В Нунаваке к ней ходили Утатаун и Илютак. К нынешнему лету Нанук перестала их звать, теперь лишь изредка принимала молодого Тулхи и поглядывала на совсем маленького Матыхлюка. Анипа, лежавшая на крыше и украдкой наблюдавшая за взрослыми, понимала грусть в её глазах. Объяснить поведение серьёзного Илютака было сложнее.

Муж Анипы не отвечал на смешки. Китовые позвонки его не веселили. Корчи Кавиты, тщившегося привлечь внимание Утатауна и напомнить ему о своих больных ногах, не забавляли. Илютак ждал, когда остальные успокоятся, чтобы наконец послушать о задуманной в ближайшие дни охоте. Его участие в обсуждении ограничится жестами и кивками. Этого будет достаточно. Люди Нунавака не всегда угадывали, чего именно добивается Илютак, но в целом улавливали его мысль. Анипа надеялась, что однажды научится понимать мужа лучше других и заменит Илютаку язык, которого он лишился.

Анипа ничего не знала о муже. Где он родился? В каком стойбище жил раньше? Почему поселился с аглюхтугмит и почему не противился, когда они ушли от берега в глубь тундры и прекратили общение с береговыми людьми? Когда потерял язык? Да и как вообще можно его потерять?! Папа привёл Илютака, и тот пообещал охотиться с аглюхтугмит, пока сполна не отблагодарит их за полученную жену. Значит ли это, что однажды Илютак возьмёт Анипу в своё родное стойбище? Утатаун от вопросов дочери отмахивался, а расспрашивать мужа Анипа не решалась. Боялась, что муж разозлится и не ответит. А если ответит, то она не поймёт жестов, и Илютак точно разозлится.

Многие поначалу сторонились Илютака. Маленький Матыхлюк боялся оставаться с ним наедине, а бабушка Стулык и дедушка Кавита в его присутствии шептались. Сейчас они привыкли к Илютаку и называли его хорошим охотником, но тогда их поведение настораживало Анипу. Она во всём винила себя, думала: муж молчит, потому что недоволен женой. Потом заметила, как странно он жуёт. Будто ему что-то мешало. Анипа, позабыв осторожность, до того пристально наблюдала за движением губ и челюстей Илютака, что однажды он схватил её за плечи и, сглотнув остатки еды, широко раскрыл рот, словно готовился вслед за куском нерпичьего жира проглотить Анипу или, подобно пожирателю, высосать из неё душу. Анипа до того испугалась, что описалась. Не сразу разглядела, что во рту у мужа вместо языка – бордовый обрубок. Над обрубком никто не подшучивал, а вот над тем, как Анипа описалась, мама и брат смеялись в голос. Она сама им призналась. Наверное, иногда хорошо жить без языка – не сболтнёшь того, о чём пожалеешь.