Она несколько раз размашисто перекрестилась на закопченный образ в углу.

– Человек он, такой же, как мы, грешные, но ходу к нему всякому проезжему нет, а есть только тем людям, что у него в доверии состоит, вот навроде меня, – сказала она, отогнав нечистого. – Но ночным делом я к нему не пойду, хоть ты мне рубль серебром дай! Тем более, ты сам говоришь, что в лесу этакое…

Максим подивился: ничего такого он, кажется, не говорил. Стало окончательно ясно, что добром от нее ничего не добьешься.

– Ты баба эти разговоры брось, – сказал Максим. – Отец-игумен тебя возле монастыря терпит, хоть и знает, что ты не всегда божескими делами пробавляешься. А мог бы и епископу в город отписать, живо бы к тебе стрельцы нагрянули.

– А ты меня стрельцами не стращай! – баба выпятила грудь. – Ты вообще что за воевода, стрельцами он тут мне грозить будет!

– Я не стращаю, – ответил он. – А просто нужно добро помнить. Отец-игумен меня просил, чтоб как можно скорее привели твоего человека – это значит, дело вправду не терпит.

– Да уж ясное дело, что не терпит, – вздохнула мельничиха, подуспокоившись. – Но и ты-то чего от меня хочешь: чтобы я, старая, среди ночи туда пошла?

– Да Господь с тобой! – воскликнул Максим. – Чего тебе самой по ночам ходить, когда у тебя, вон, сын, здоровый лоб, сидит?

Он кивнул в сторону парня, который уж приладил свою тетиву и теперь следил за их перепалкой внимательными серыми глазами.

Когда Максим сказал про сына, мельничиха сперва воззрилась на инока, как на безумного, потом перевела взгляд на сидящего на лавке парня, а затем вдруг ни с того, ни с сего расхохоталась, так что чуть на пол не шлепнулась. А парень, переглянувшись с ней, тоже рассмеялся, и хоть смех его был низковатый, с хрипотцой, но до Максима тут же дошло, что никакой это не парень, а девка, коротко остриженная, в портки и зипун наряженная.

Тут же он почувствовал, как краснеет.

– Извини, голубь, – сказала Василиса, отсмеявшись. – Сынок у меня один только был, да я его, крохотного еще, схоронила. А ныне у меня только дочка Стеша, вот, прошу любить и жаловать.

Максим странной девице коротко поклонился.

– Могу я, конечно, ее послать, но только если дашь своего коня, – сказала мельничиха, раздумчиво. – На коне еще – туда-сюда. Не догонит никто, глядишь.

– Как же я коня дам? – ответил Максим. – Конь монастырский. Сядет на него твоя дочь – ищи ее потом да свищи, а что я келарю скажу?

– Тьфу ты! – сплюнула мельничиха раздраженно. – Тут такое творится, а он думает только о том, чтоб клячу не увели! Ну, сиди тогда тут, стереги ее до утра!

– Ты меня, матушка, с ним отпусти, – сказала вдруг девица. – На одном коне как-нибудь доедем. Мне с ним худа не будет, я знаю.

И как-то так она по-особенному сказала слово «знаю», словно в нем заключалось нечто тайное, только промеж ней и матерью известное. Мать в ответ на нее тоже посмотрела по-иному, чем прежде.

– Ну, коли знаешь… – протянула она с сомнением. – Тогда поезжай, конечно. А все-таки, ночным делом… Ну, да ладно…

– Только ты, инок, ее береги, – сказала напоследок Василиса, когда они уж на двор вышли. – Одна она у меня, больше никого не осталось.

– Ох, матушка, – Стеша поморщилась. – Я чуть не каждый день в лес хожу, и без коня, и без него, вот, а ничего со мной не делается.

Помог ей Максим взобраться на конскую спину, затем сам сел позади, стараясь к девице не прикасаться – иноку это ни к чему. Волосы Стеши пахли полынью и еще какой-то травой, незнакомой и пряной. Максим со смущением подумал, что сидеть к ней так близко ему очень нравится, но старался эту мысль от себя гнать. Он и так-то не много девок видал, живучи сперва в усадьбе дяди, домоседа и отшельника, а затем – в монастыре. А уж чтобы девки ходили в портках, обтягивающих крепкие бедра – этакого стыда он и вовсе не видывал. А Стеша, кажется, этим не смущалась нисколечко.