– Ты ей это, скажи, мельничихе-то… коли начнет запираться: не досуг-де мне идти, или еще чего, что я на нее управу найду. Она всякие, там, отвары варит, к ней со всего уезда за этим ездят, я это отлично знаю, и могу отписать, куда надо. Так и скажи. Пусть поторапливается.

Максим на игумена взглянул удивленно. Он знал, что отец-игумен человек мягкий, на злобу нескорый. Наказаниями и епитимьями в монастыре ведали келарь и пономарь, а игумен в это дело мешаться не любил. Коли кто провинился, он обычно говорил келарю: накажите его, но по-божески. С чужими же он и подавно собачиться не любил, от чего бывали нередко монастырю убытки. Вот, к примеру, о прошлом годе нанял он мужиков частокол починить, пообещал муки три мешка, да по курице каждому. А они, как починили, стали приставать, чтоб еще по три копейки на брата выдал: дескать, работы вышло больше, чем рядились. Казна в монастыре тощая, в ней каждая копейка на счету, а игумен сперва увещевать их взялся, да в итоге плюнул и выдал деньги, чтоб только по злу не расстаться с работниками.

Чтобы он кому судом и карой грозил – такого про него Максим никогда не слыхал. А теперь, стало быть, вот что.

Открыл заспанный сторож Маркел ворота, и вылетел Максим рысью на тропу, что вела к Гремихе. Ночь была лунная, теплая, ни ветерка, ни колыхания. На небе выступили звезды, дорога была пуста совершенно. Стук копыт отдавался далеко, теряясь эхом в лесу.

И на секунду помнилось Максиму, что вовсе не инок он, а рыцарь, что не свитка на нем монашеская с клобуком, а шлем и латы железные, что по бедру его хлопает на топор простецкий, а булатная сабля в дорогих ножнах, и несется он ночным делом не звать в монастырь знахаря, а вызволять из башни благородную девицу, заточенную в нее злокозненным чародеем.

Часто на него такие мечтания находили, но сейчас ему вдруг стало от них неприятно, так что он даже сплюнул.

– Тьфу ты, чего попусту мечтать! – сказал про себя Максим с горечью. – Шестнадцать лет, а все словно ребенок малый! За отца отомстить, и то не умел!

И поехал дальше, уже понурясь, но хода не сбавляя. Знать бы ему в ту минуту, что все дальнейшее, что с ним случится, будет и диковиннее, и страшнее всего, что в книге Малория описано.

3. Глава вторая, в коей несвятые пророчествуют, а неживые - ходят

Миновал Максим тихую, давно уж погрузившуюся в сон Гремиху, проехал бывшую деревню Волчиху, от которой от которой одни обгорелые срубы остались, травой да кустами проросшие. За ней еще хутор был – тоже давно брошенный. А там уже, далеко за полночь, блеснула впереди в лунном свете река, а вскоре показалась и черная кособокая мельница.

Максим привязал у крыльца коня, спешился, постучал. Поначалу никто не откликнулся, и он даже успел подумать: а что если и вовсе нет на мельне никого живого? От этой мысли он даже поежился: на дворе глухая ночь, кругом до самой Гремихи никакого людского жилья.

Однако же минуту спустя за дверью послышалось сперва шарканье и скрип половиц, затем тяжелое дыхание.

– Фу-фу, русским духом пахнет! – проговорил из-за двери скрипучий голос. Максим даже вздрогнул, до того вышло похоже на то, как он представлял себе взаправдашнюю Бабу Ягу.

Мгновение спустя растворилась дверь – но лишь на узкую щелочку. В щелочке показалось пухлое, круглое бабье лицо с прилипшими ко лбу черными волосами с проседью.

– Тебе чего, добрый молодец? – произнес тот же голос.

– Я из Введеньева монастыря, – сказал Максим. – Меня отец-игумен прислал, говорит, человек у тебя есть, чтобы больному монаху помочь.