Слоняясь по Одессе, где чувственность бьет через край, где много солнца, где уживаются люди разных национальностей, сумел он подружиться и с теми и с другими, ухаживал за девушками, что-то покупал и что-то продавал, немного зарабатывал, устраивался за столиком в углу кафе либо на скамейке в городском парке, доставал свою записную книжку, сочинял стихи. И снова мчался на велосипеде, добровольно выполняя роль посыльного, возложенную на него лидерами движения “Ховевей Цион” (в России их традиционно называли “палестинофилами”). Телефон еще не вошел тогда в жизнь Одессы – и вот он спешит со срочной запиской от Ахад-ха-Ама к Менделе Мохер Сфарим, от Менделе к господину Бялику… И, ожидая ответного послания, записывает поэтические строки:

Он даже сочинял стихи про свою любовь к языку иврит, прославляя его красоту и мелодичность – по-русски. Но, даже прожив в Иерусалиме более сорока лет, дедушка так и не сумел выучить иврит как следует, до своего последнего дня говорил он на нем, нарушая все законы грамматики, а писал с жуткими ошибками. В своей последней открытке, присланной нам в кибуц Хулда незадолго до смерти, в 1977 году, он пишет: “Внуки и правнуки, очень предорогие мои. Я очень-очень соскучился по вас. Я очень-очень хочу уже повидеть вас всех!”

В 1933 году, добравшись наконец до Иерусалима вместе с бабушкой Шломит, снедаемой всякого рода страхами, он забросил поэзию и погрузился в мир коммерции: иерусалимским матронам, жаждущим европейских изысков, он в течение нескольких лет успешно поставлял заграничные платья позапрошлогодней моды, закупленные в Вене. Но спустя какое-то время появился более проворный еврей и обошел дедушку, начав доставлять в Иерусалим уже прошлогодние модели из Парижа. Дедушка со своими позапрошлогодними нарядами из Вены оказался не у дел. Пришлось ему оставить платья и переключиться на носки и чулки фирмы “Лоджия” из Холона, а также полотенца, что производила маленькая фирма “Щупак и сыновья” в Рамат-Гане.

Но неудачи вернули ему вдохновение, покинувшее его во дни коммерческого успеха. Вновь запирался он по ночам в своем “кабинете”, сочинял на русском языке стихи о величии иврита и о колдовском очаровании Иерусалима. Не нищего, пропыленного, опаленного горячим ветром пустыни, фанатичного Иерусалима, а города, улицы которого – фимиам и мирра, и над каждой площадью его парит ангел Божий.

Но тут на сцену выхожу я – в роли мальчика из сказки “Новое платье короля”. И с негодованием истинного реалиста атакую стихи моего дедушки: разве ты не живешь в Иерусалиме столько лет, разве ты не знаешь доподлинно, чем на самом деле вымощены улицы Иерусалима и что на самом деле парит тут над площадью Сиона, – так зачем же ты все время пишешь о том, чего вовсе не существует? Почему бы тебе не написать что-нибудь о подлинном Иерусалиме?

Услышав эти наглые речи, вскипел дедушка Александр, и румяное лицо его сделалось пылающе-красным. Он грохнул кулаком по столу и зарычал на меня:

– Подлинный Иерусалим!? Ну что такой маленький клоп вроде тебя вообще знает о подлинном Иерусалиме?! Ведь подлинный Иерусалим – он как раз в моих стихах!!!

– А до каких пор ты будешь писать по-русски, дедушка?

– Ну что ты, дурак (это он произнес по-русски), несешь, клоп ты этакий, ведь я и считаю на русском! И кляну себя на этом языке. На русском я вижу сны по ночам! На русском я даже… (Но бабушка Шломит, которая точно знала, что у него последует за словом “даже”, поторопилась оборвать его, гневно отчитав по-русски: “Что с тобой? Ты ненормальный? Видишь, мальчик рядом с нами!!”)