– Пст… пст… – свистящий звук заставил его оглянуться.

Ротмистр Николаев выглядывал из-за двери робко, точно мальчишка, отправленный в комнату «подумать над своим поведением».

– Димитрий! – Ротмистр огляделся по сторонам и поманил Митю за собой. Не сдержав любопытства, тот подошел. – А вот его светлость… господин генерал… – еще раз оглядевшись, свистящим шепотом спросил Николаев, – он из клуба-то только свитских выгнал? Про меня ведь не говорил?

– Мне кажется, он вас даже не заметил, господин ротмистр, – с усталым безразличием ответил Митя.

– Именно так-с! – тут же повеселел ротмистр. – Главное, в ближайшие недели ему на глаза не попасться, а там, верно знаю, его из Государственного совета в отставку попросят.

Митя вымученно улыбнулся. Отставка, о которой сам дядя еще только догадывался, была уже доподлинно известна ротмистру. Вот что значит светский человек.

– Не иначе как к армии уедет, тут-то я снова и появлюсь. Мне без Яхт-клуба никак нельзя, я ж не Кровный, чтоб на меня милости государевы сами собой сыпались, – доверительно сообщил ротмистр.

Отставка, ссылка в отдаленную губернию, возвращение к армии… И впрямь сыплются… милости.

– Тогда, наверное, и свитские смогут вернуться, – вымученно улыбнулся Митя.

– Э-э, нет! Кто ж князя Белозерского ослушаться осмелится? С его-то… Кровной Родней.

– Так Сила Крови же выдохлась! – не удержавшись, напомнил Митя.

– Так это ж смотря чья Кровь! Этой… и выдохшейся хватит, – удрученно хмыкнул Николаев и тут же старательно приободрился: – Давайте прощаться, друг мой Димитриос! Счастливой вам дороги в эту вашу… губернию, – снова проявил осведомленность в чужих делах ротмистр. – Не печальтесь, и в провинции люди живут. Хотя как – не представляю. Главное, mon jeune ami[9], помните – коли желаете быть порядочным человеком, не пейте вин, кроме французских, не покупайте икры, кроме как у Елисеева… в этой вашей глуши ведь есть Елисеев? Ну и не ездите вторым классом, вот уж это вовсе гадость!

Отстукивая тростью по булыжникам мостовой, отец, в партикулярном платье, с портпледом подмышкой и саквояжем в руке, бодро взбежал по ступеням вокзала. Следом, также нагруженный, печально тащился Митя. Над шпилями вокзала трепетали флаги. Пестрая толпа – от мужиков в сермягах до дам и господ в элегантных дорожных нарядах – заполонила перрон: слышался шум, выкрики, бойко наяривал военный оркестр, и тут же все перекрыл рокот паровозного гудка. Митя на мгновение замер, засмотревшись на механическое чудо.

– Митя, ну где же ты? Поторопись, скоро отправляемся!

Митя оглянулся… Отец уже прошел вперед и теперь махал ему… от выкрашенного желтой краской вагона. Желтого? Митя едва не выронил саквояж. От ярости у него перехватило горло. Отец взял билеты второго класса![10]

– Так и будем всю дорогу молчать? – устало спросил отец.

– Ну что вы, батюшка, – с предельной вежливостью ответствовал Митя. – Как можно. Об чем бы вам желалось поговорить?

– Как я буду справляться с губернскими властями, ежели с собственным сыном управиться не могу?

– Не беспокойтесь, батюшка, я вовсе не собираюсь вас компрометировать. Обещаю быть покорнейшим из сыновей.

– О Боже, Боже… – Отец только вздохнул, бездумно глядя то ли на мелькающие за окном квадраты полей, то ли на собственное отражение в темном стекле.

Вскоре поля, и без того едва различимые, утонули в чернильном мраке, лишь изредка вспыхивая тусклыми, похожими на мерцание гнилушек в болоте огоньками деревень. Смотреть стало вовсе не на что. Навряд ли хоть кто-то подсядет на следующих станциях – тут, сдается, люди и вовсе не живут.