В общем, я как бы их сын. Больше, чем «как бы», но меньше, чем по-настоящему. Бен говорит, што Киллиан все время со мной ругается, потому што очень меня любит, но, если это правда, это очень забавный способ показывать свою любовь, вот што я вам скажу, совсем на любовь не похожий и на заботу тоже. Ну, это если вы меня спросите.

Но Бен – он совсем другой человек, чем Киллиан, добрый он человек, и из-за этого в Прентисстауне за нормального не сойдет. Сто сорок пять мужчин у нас в городе (даже совсем новые, только-только после дня рожденья, даже Киллиан, хотя этот – меньше прочих), и все меня в лучшем случае не замечают, а в худшем колотят, так што большую часть жизни я провожу за тем, штобы придумать, как мне так половчее на глаза не попасться и не схлопотать в лицо.

Но Бен не такой, про него даже и не расскажешь никак, не выказав себя нюней, и глупышом, и вообще дитём сущим, так што я и не буду; скажу только, што па я никогда в жизни не знал, но вот разбуди меня как-нить поутру и скажи, выбирай, мол себе кого хошь, вот тебе цельный ашортимент, Бен бы был далеко не худший выбор.

Он насвистывал, пока мы шли, и, хотя сам меня покамест не видел, а я не видел его, он почуял, што я иду, и сменил песню на другую, знакомую – Раным – рано   поутрууууу,  когда   солнце   встаааало, – говорит, ее ма особенно любила, но я думаю, это он сам ее любит, потому как пел ее мне и насвистывал, сколько я себя вообще помню. Кровь у меня все еще бурлила после Киллиана, но тут я сразу начал успокаиваться.

Да, знаю я, знаю, што это песенка для малышей, заткнись уже.

– Бен! – гавкнул Мэнчи и принялся наворачивать круги вокруг поливочного аппарата.

– Здорово, Мэнчи.

Бен уже чесал его промеж ушей. Глаза Мэнчи зажмурил и ногой колотил по земле от удовольствия, и, хотя Бен явно видел по моему Шуму, што я только што опять поругался с Киллианом, он мне о том ничего не сказал, бросил только:

– Здорово, Тодд.

– Привет, Бен.

Я уставился в землю, пиная камушек.

Яблоки, сказал Бенов Шум, и Киллиан, и как   же   ты   вырос, и опять Киллиан, и локоть   чешется, и яблоки, и ужин, и ох   и тепло   же   сегодня, и все так спокойно и гладко, будто лечь плашмя в ручей жарким днем.

– Ты себя успокаиваешь, Тодд? – наконец спросил он. – Напоминаешь себе, кто ты такой?

– Ага. Почему он так на меня накидывается? Почему нельзя просто сказать, здорово, типа как дела? Ни ответа ни привета, а на тебе сразу с порога: «Я знаю, што ты опять што-то натворил, и я с тебя не слезу, пока не выясню што».

– Ну, вот такой он, Тодд. Ты всегда это знал.

– Ну да, а ты всегда это говорил.

Я сорвал колосок и сунул в рот, не глядя на Бена.

– Яблоки в доме оставил?

Тут уж я на него поглядел. Пожевал стебелек. Знает же, што нет, не оставил.

– И тому есть причина, – он все еще чесал Мэнчи уши. – Только непонятная.

Он пытался прочесть мой Шум – может, правду какую найдет? Большинство мужчин за такое сразу в драку лезут, но с Беном я не возражал. Он наклонил голову набок и отпустил наконец Мэнчи.

– Аарон?

– Ага, встретил его.

– Это он тебе губу разбил?

– Да.

– Вот сучий сын, – он нахмурился. – Надо мне перемолвиться с ним парой слов.

– Не надо, – сказал я. – Не надо. Только хуже будет, да оно и не болит особо.

Он взял меня за подбородок и приподнял, штобы разглядеть ссадину.

– Вот сучий сын, – повторил тихо, потом потрогал губу, и я отдернул голову.

– Пустяки, – пробормотал я.

– Держись подальше от этого человека, Тодд Хьюитт.

– Как будто я побежал на болота в надежде его повстречать!

– Он был не прав.