4. общение читателя с текстом, где текст перестает быть лишь посредником в акте коммуникации и становится равноправным, но автономным собеседником[189]. Тем самым семиотический анализ права включается в коммуникативную парадигму.

Право, – утверждает М. В. Байтеева, – должно учитывать как изменения повседневной жизни, так и морали, ценностей и политических воззрений, которые также вносят изменения в значение юридических текстов. Все эти аспекты могла бы учесть прагматика[190]. Именно прагматический аспект права акцентирует внимание на том, что «юридические дискуссии о «действительном» содержании текста, которое предпосылает «правильное значение» права и, таким образом, несомненную правильность интерпретации, игнорируют важные знания о языке. Тот, кто резервирует для текста «определенное содержание», открывающее возможности для интерпретации, фактически отказывается от признания конкурирующих видов толкования»[191].

Прочтение монографии М.В. Байтеевой, как и работ вышеприведенных авторов, дает основание заключить, что знаковость права посткласссическая наука включает в социокультурный контекст, в его «человекоразмерность».

Знаковость в правовой реальности функционирует, во-первых, в процессе нормотворчества – при формировании нового юридически значимого образца поведения, во-вторых, при воспроизводстве этого образца юридическим практиками людей – носителей статуса субъекта права. Принципиально важной проблемой применительно к нормообразованию является возможность создания завершенной, беспробельной, идеальной системы законодательства.

Одним из мифов современной догматической теории права («мифом позитивного права», по терминологии Н. Рулана) является вера в полноту и непротиворечивость законодательства (форм нормативности права). Кодификации как вершина формализации законодательства исходят из аксиомы полноты и завершенности. «Кодификаторы, убежденные, что их «дитя» (без психоанализа здесь, пожалуй, не обойтись) является образцом совершенства, волей-неволей рассматривают результат своего творчества как нечто автономное и самодостаточное. Под таким углом зрения кодекс составляет полную и, следовательно, закрытую совокупность норм, исключающую всякое обращение к нормам, находящимся вне кодекса. /…/ Даже если не принимать во внимание разного рода утопии идеи создания кодексов, охватывающих все право в целом, в любом кодексе в той или иной мере заложено стремление к тому, чтобы сделать его исчерпывающим в своей области. Например, составители Кодекса Хаммураби, стараясь все предусмотреть, рассматривали самые невероятные и фактически неосуществимые ситуации, что выдает желание сконструировать максимально полный, насколько это возможно, закон. Такое намерение еще более явно прослеживается в Прусском общеземском уложении (АLR) 1794 г., чьи разработчики пытались описать приблизительно в 19 000 статей все гражданское право. Метод «абстрактной казуистики» характеризующий немало кодификаций, в частности, в германской традиции прекрасно отражает волю их создателей урегулировать посредством абстрактных положений все потенциальные случаи, которые могут встретиться в жизни, дабы ограничить право судей на слишком широкое усмотрение. Аналогичным образом, когда составители французского Гражданского кодекса, весьма, надо признать, сдержанно относившиеся к роли судебной практики, включили в Кодекс ст. 4, гласящую, что судья не вправе отказать в правосудии под предлогом молчания, неясности или неполноты закона, они просто-напросто исходили из того, что Кодекс представляет собой полную систему, достаточную для того, чтобы охватить весь набор возможных ситуаций, с которыми сталкиваются магистраты»