Может показаться странным, что такой щепетильный вопрос Лиза пытается решить через полицию, а не через Сиротский суд, охраняющий ее права. Однако ничего удивительного в этом не было. Сиротский суд охранял ее права в том числе и от нее, пока она не достигла совершеннолетия.

Между тем в полиции к Лизе отнеслись с таким участием, что полицейский чиновник сам вызвался написать ей прошение в Сиротский суд в необходимом виде.

Впрочем, везде к желанию Дьяконовой поступить на Высшие курсы отнеслись с участием и пониманием. Это говорит о том, что косность дореволюционной государственной власти в отношении к женщинам сильно преувеличена. Скорее можно сказать о другом. Все представители государственной бюрократии, а это были, само собой, одни мужчины, воспринимали положение Дьяконовой с горячим сочувствием и делали для нее все, что было в их силах. Приходя в присутственные места, она в некотором роде оказывалась даже в привилегированном положении именно потому, что была женщиной и, следовательно, бесправным существом.

Полицейский чиновник по собственной инициативе написал за нее прошение в Сиротский суд. Там ее тоже встретили с распростертыми объятиями. Секретарь Сиротского суда был знакомым ее семьи. Лиза боялась, что он донесет матери.

Каково же было мое удивление, когда я совершенно неожиданно встретила с его стороны самое живое сочувствие. “Желаю вам успеха. Вам, конечно, надо поскорее иметь это свидетельство? Бумага будет готова дня через два. С таким делом медлить нечего – чем скорей, тем лучше. Желаю успеха!” В восторге, что мне удалось так легко и просто устроить дело, я уже собиралась уходить, как вдруг секретарь, перевернув страницу и увидев только мою подпись – несовершеннолетняя Е. А. Д., – удивленно спросил: “А где же подпись вашей попечительницы?” Этого я не ожидала. “Подписи нет, и мама никогда не подпишет подобной бумаги”, – решилась сказать я. “В таком случае Сиротский суд не может вам выдать этой бумаги! Почему же ваша матушка не соглашается подписать ее? Разве она против этого?” – “Да, мама не дает своего согласия на поступление на курсы”. – “Но почему же? Это – такое благое дело, что я сам, если бы была возможность, отпустил бы с радостью своих дочерей! Удивительно не давать согласия на такое хорошее дело; ведь в тысячу раз лучше учиться, нежели сидеть здесь, в провинции, сложа руки, и ничего не делать!”

И вновь Лизе пришлось объяснять ситуацию. Бумага нужна сейчас, а совершеннолетней она станет через пять месяцев. Это только вопрос времени…

“Что же мне теперь делать?” – с отчаянием воскликнула я. Добрый секретарь глубоко вздохнул. “Очень, очень жалею, я сочувствую вам, потому что нахожу ваше желание прекрасным. Постараюсь сделать для вас все, что могу. Вы все-таки подайте это прошение и приходите дня через два за ответом: или вам выдадут свидетельство, или возвратят обратно прошение”. Простившись, я вышла из суда совершенно растерянная…

Свидетельства ей не дали.

Вроде бы все были на ее стороне, от горничной до губернатора, от полицейского до секретаря Сиротского суда. Все, кроме матери. Но закон стоял на стороне матери…

В это время ее подруга Маня, уже ставшая “бестужевкой”, наводила в Петербурге свои справки. И вдруг в конце марта выяснилось, что для подачи документов на курсы Лизе не нужно ни разрешения родителей, ни справки о безбедном существовании, которую можно будет представить уже после поступления. Это в провинции все сложно, а в столице – просто! Лизу с нетерпением ждут на курсах, потому что она серебряная медалистка.