Так мы провели почти неделю; стояли спокойные дни, небогатые на события. Для доставки грузов приходилось проходить по болоту из грязи, которое становилось все больше. Мы еще трижды возвращались к линии фронта; каждый раз там стояла невероятная тишина. Мы отвозили провизию войскам на лошадях или тележках. Они развешивали белье на всех валах, прикрывавших траншеи. Тем же занимались и русские по ту сторону Дона.

Мы заговорили с бородатым солдатом:

– Почему у вас так тихо?

– Наверное, война закончилась. Гитлер и Сталин сговорились. Никогда не видал, чтобы так долго ничего не происходило. Иваны целыми днями только пьют и распевают песни. Ну и нервы у них: ходят не скрываясь прямо перед нашими орудиями. Верк видал, как трое их шли по воду. Правду говорю, Верк? – Он повернулся к солдату с хитрой физиономией, который полоскал в грязи ноги.

– Точно, – сказал Верк. – Мы просто не могли выстрелить. Может, и мы покажем нос наружу, не получив пулю между глаз.

Возобладала надежда. Может, и впрямь война закончилась?

– А что, возможно, – промолвил Гальс. – Солдаты на фронте всегда узнают новости последними. Если это правда, через несколько дней нам сообщат. Вот увидишь, Сайер. Уже скоро пойдем по домам. Ну и отпразднуем же мы! Нет, что-то не верится. Неужто это правда?

– Цыплят по осени считают, – проговорил солдат постарше.

Его слова заставили нас спуститься с небес на землю.

Как обычно, мы отправились по тропинке – вернее, по каналу из жидкой грязи, который вел к лагерю. На минутку остановились переброситься словечком с Эрнстом, подразделение которого ремонтировало грузовик.

– Если так и дальше будет продолжаться, – заметил он, – будем передвигаться на лодках. Удалось проехать двум грузовикам. Камни, которые мы загоняли в грязь, затонули. Вот в окопах сейчас здорово!

– Да, им досталось, – сказал Гальс. – Совсем пали духом. Не удивлюсь, если бы сложили оружие. У нас, да и у Иванов творилось такое…

– Ну, пусть сейчас радуются, – произнес Эрнст. – Происходит что-то странное. В том грузовике с радиостанцией непрерывно получают радиосводки. И курьеры идут толпой. Последнему пришлось бросить самокат и шлепать по грязи, чтобы передать донесение коменданту.

– Может, поздравительная телеграмма за твой душ, – сказал Гальс.

– Мне нравится твоя мысль. Но что-то сомневаюсь. Если эти парни забегали, скоро забегают и остальные.

– Пораженец, – рявкнул Гальс, когда мы уходили.

Возвратившись в лагерь, мы увидели, что ничто не изменилось – по крайней мере, внешне. Мы поглотили дымящуюся смесь, поданную поваром, и приготовились еще к одному мирному вечеру. И тут раздался свисток Лауса: он созывал сбор.

Господи, мелькнуло у меня в голове. Нейбах не ошибся. Снова начинается.

– Я воздержусь от замечаний насчет вашего вида, – произнес Лаус. – Складывайте манатки. Мы можем отправиться в любую минуту. Все ясно?

– Вот дерьмо, – послышался чей-то голос. – Все хорошее кончается быстро.

– А вы что думали, будете здесь сидеть и прохлаждаться? Война не закончилась.

Раз приказано было «складывать манатки», следовало готовиться к смотру: привести в порядок мундиры, отполировать и застегнуть ремни и пряжки как полагается. Так, по крайней мере, было в Хемнице и Белостоке. Дисциплина здесь, конечно, упала, но все зависело от расположения духа проверяющего: он мог придраться и к тому, как смазана винтовка, и как начищены сапоги, а результат – тяжелые работы или непрерывный караул.

Я до сих пор вспоминаю четыре часа гауптвахты, которые мне достались через несколько дней после прибытия в Хемниц. Лейтенант сделал на цементном полу плаца круг на том месте, где ярче всего светило солнце. Сюда мне предстояло сложить «штрафные мешки», наполненные песком, весившие почти тридцать килограммов. А я весил всего пятьдесят два. Через два часа каска раскалилась на солнце, колени подкашивались, чтобы не упасть, приходилось прикладывать отчаянные усилия. Несколько раз я едва не расплакался. Вот так и выучил урок: настоящий солдат не разгуливает по двору казармы, засунув руки в карманы.