– Лучше бы на сварщиков выучились. Или на машинистов.

– Зачем? Деньги? Слава? Почёт? Ты о чём?

– Согласен. А что философы из перечисленного получают?

Игорь засмеялся.

– Ну, мы даже без диплома сварщика неплохо зарабатываем.

– Не поспоришь. Кстати, Славик звонил, говорил, приходили эти ребята в чайную лавку, которые Андрей, как его там… Ефимыч и Михаил Аверьянович. Разнюхивали, что и как, расспрашивали, как нас найти. Думали, наверное, мы всю жизнь в этом подвале сидим.

– Интересно, чего хотят?

– Славик предположил, что вербовка.

Дверь внизу у кафедры распахнулась, и к огромной чёрной доске вышла женщина с кипой тетрадей.

– Это она? – спросил Руслан.

Игорь промолчал. Он не смог ничего сказать. Связки, которыми обыкновенно пользуется человек для разговора, прихватила такая судорога, что ни вздохнуть ни глотнуть. Да, это была она. Девушка, которая снилась ему каждую ночь, каждую божью ночь уводила его в несбывшуюся юность, туда, куда обычной логикой и обычным воображением вернуться просто невозможно. Но это была совсем не она, совсем не милая Инка из снов о прошлой жизни, совсем другая, пусть роскошная и красивая, но чужая Инна Степанян.

– Понял, – вздохнул Руслан, – она. И что теперь?

Игорь потёр глаза обеими ладонями, положил руки на парту и, как прилежный школьник из «Ералаша», приготовился слушать учительницу.

– Добрый день! – сказала учительница на чистейшем немецком. Так говорят в Гамбурге, Игорь учил немецкий с берлинцем, а в Гамбурге удивлялся, как по-разному говорят немцы. – Тема нашей сегодняшней лекции – «Импрессионизм». Вы понимаете, что это очень общее выступление?

Студенты, а их по залу было разбросано с полсотни, загудели и закивали.

– Хорошо, – продолжила лектор, – чтобы понять, откуда вырос импрессионизм, надо изучить почву, то время и те обстоятельства, в которых он возник. Представьте себе Францию конца девятнадцатого века. Все эти революционные настроения, как в политике, так и в морали, религии, философии, литературе и, конечно, живописи. Мир не таков, каким представляли его тысячи лет до нас наши предшественники, всё нужно начинать, создавать, выстраивать, собирать сначала – мораль, религию, нравственность, литературу и, безусловно, живопись. Вообще конец девятнадцатого – начало двадцатого века это попытка революции в искусстве, сотни новых направлений и стилей....

– Игорь, – Батов толкнул Тарасова в бок. – А нам обязательно это запоминать?

– Как хочешь, мы тут не для этого. Я не сильно на себя похож?

Руслан внимательно осмотрел лицо товарища. Ей-богу, если бы встретил на улице, не узнал бы. Вместо толстых чёрных бровей – тонкие белёсые бровки, вместо чёрных глаз голубые линзы, какие-то смешные рыжие усы под носом.

– Да тебя мать родная не узнает, даже если вчера видела. Я не понимаю, зачем тебе прям такая маскировка. Ты забыл, каким дрыщом в армию попал?

– Ну уж дрыщом! Весил, конечно, не так много, но не дрыщом же!

– Дрыщом-дрыщом, по сравнению с тем, как теперь раскачался. Ты, кстати, бросай свою качалку, я читал у умных людей, что с возрастом эта лишняя масса приводит к куче проблем со здоровьем.

– Мальчики, я не сильно вас отвлекаю?

Игорь сообразил, что Инна смотрит на них с Русланом и покраснел как школьник.

– Мы внимательно слушаем, – отозвался Руслан и сделал вид, что страшно сосредоточился.

– Итак, на этой выставке в Париже можно было увидеть труды не только Клода Моне, но и Пьера Огюста Ренуара, Камиля Писсарро....

– Чуть не попалились, – шепнул Батов Игорю.

Тот посмотрел сердито, мол, что опять начинаешь, смотри на лектора, не отвлекайся. Руслан хмыкнул, вытащил из кармана телефон и под партой начал листать какую-то соцсеть.