А я, продолжая сидеть и тупо пялиться в телевизор, и не хотел ничего делать для того, чтобы ее хоть как-то успокоить.

А что я могу сделать?

Работа у меня такая.

Но с этого вечера во мне поселились два чувства.

Чувство вины перед Машей, и как бы я себя ни убеждал в том, что оно совершенно безосновательное, отделаться от него я все равно не мог.

И еще чувство чего-то надвигающегося, неизбежного…

И когда я ловил это предчувствие, я словно оказывался внутри легкого светящегося шара!

Похоже, что я просто схожу с ума.

Да нет, я просто устал. И физически, и морально.

Батарейка моя почти что сдохла.

Вот и все объяснение.

Уж не знаю, что там от меня долетит до Кипра, но мне туда точно надо.

Профессор сжимал мою руку своей лапкой.

В этот момент, прощаясь с ним возле давно уже подъехавшего к подъезду такси, мне почему-то пришла в голову мысль, что профессор мой очень похож на птичку.

Сухонькую, гордую, надменную птичку.

И как же я раньше-то этого не замечала?

Упрямая птичка не хотела размыкать лапку и выпускать из нее маленькую золотую монетку.

Но монетке-то этой – грош цена, просто птичка привыкла к ней, прижилась с ней как-то, жалко все птичке, да…

Да и птичку немного жалко.

Таксист, совсем молодой парень славянской наружности, с явным любопытством косился на нас в окно.

Не могу я до сих пор к этому привыкнуть.

Хорошо, если он подумает, что это мой отец.

Но так никто ведь, никто из них, козлов, не думает!

По крайней мере, таких я еще пока не встречала.

Жесты.

Нас всегда выдают маленькие незначительные жесты.

Папа бы в макушку поцеловал и, коротко прижав к себе, проследив, чтобы чемодан в багажник не забыли аккуратно поставить, взял бы с меня обещание сразу по прилете позвонить и ушел бы, не оборачиваясь, в подъезд, оставив мне взамен облако своего тепла и защиты.

А здесь, в этой цепкой птичьей лапке, все не выпускающей мою ладонь, кипит сейчас примитивная драма.

Нет, он не думает, что я не вернусь и лишу его навсегда нехитрых стариковских радостей!

Профессор прекрасно знает, насколько я на самом деле практична, при всех моих странностях.

Он боится того, что я вернусь другой.

И его, практика и аналитика, больше всего пугает неизвестность.

А я только этого и хочу.

Может, я там, подышав другим воздухом, напитав себя энергетикой других людей, что-то вспомню про себя, ну, про то, какой я была когда-то?

Может, где-то там мой смех станет искренним и хоть чуточку счастливым?

И даже если меня постигнет разочарование, то это все равно большой плюс.

Тогда я смирюсь.

С этой своей ролью.

Красивая холодная женщина без возраста – и ее холеный старый сожитель.

Поилец и кормилец.

Царь и бог.

Буду служить ему тогда столько, сколько отмерено.

И нехрен будет тогда выеживаться.

Я просто хочу понять, до конца ли я утратила способность замечать вокруг еще что-то, кроме собственного несчастья…

Сжатая, как пружина, погруженная исключительно в свои раздумья, так и не поддержав ни одну из тем, предложенных словоохотливым таксистом, я доехала до аэропорта.

Быстро нашла возле стоек регистрации яркую толпу из нашего бабья и мальчиков.

«Здрасьте-здрасьте».

Все. Обрыв диалога.

Все они смотрели на меня так, будто еле-еле сдерживали себя, чтобы не спросить: «Ну, а тебя-то чего с нами понесло?»

Да вот и я про то же!

Я тут одна, а тетки почти все по парам, «шерочка с машерочкой».

Ну ничего так, некоторые, видно, с вечера еще собирались: прически там, то да се. Чемоданы в тон одежде, от обилия золота и камней на их пальцах мне стало даже неудобно перед другими улетавшими пассажирами.