Утром шторм не прекратился. Эриксон, опасаясь за свою посудину, сменил тактику: пошли галсами, поворачиваясь носом то к левому, то к правому борту. Это удлиняло их путь, зато заметно уменьшилась качка.

Теперь был слышен стук двигателя. От ударов волн пароход только время от времени легко содрогался.

В небольшую выгородку, которая совмещала в себе кухню и кают-компанию, вошел бледный Ларсен, тяжело присел на край стула. Было светло, время подходило к полудню, и он, превозмогая болезнь, решился покинуть постель.

Следом за Ларсеном вошел Эриксон, увидев Ларсена, сухо, с легкой издевкой спросил:

– Как спалось, господин редактор? Что снилось?

Ларсен не ответил.

Эриксон сделал вид, что не заметил этого, крикнул за фанерную перегородку, что отделяла кухню:

– Дай нам с господином редактором чайку! Погорячее и покрепче!

Элен поставила перед ними поднос. Эриксон из своей фляжки налил в чашки ром: сначала себе, а затем и Ларсену.

– Мы почти не движемся, – сказал Ларсен.

– Чтобы хорошо двигаться, надо вдоволь кормить топки углем, – бросил Эриксон. – Господин редактор никогда не держал в руках лопату? Господин редактор все пишет, объясняет нам, как надо жить. А только я пока не замечаю, чтобы от этой писанины что-то изменилось в лучшую сторону.

Ларсен отодвинул от себя чашку, тем самым выказывая капитану обиду. Но Эриксон, проведший ночь без сна, был зол на непогоду, на Ларсена и на самого себя, что ввязался в эту авантюру с плаванием в красную Россию, он мрачно продолжил:

– Я везу тебя и твои ящики, а ты отлеживаешься на койке. Что, твоя работа – только марать манжетки? Ну и какая всем нам от этого польза?

Ларсен глубже натянул на пальцы рукав куртки, чтобы скрыть исписанную манжету, но опрокинул чашку. С досадой встал, чтобы уйти.

– Сделал бы хоть половину работы кочегара, чтобы наконец понял, что такое настоящая работа и какая ей… – бросил вслед ему Эриксон и не закончил. Увидел стоящую рядом с ним Элен, которая смотрела вслед Ларсену с очевидной жалостью и сочувствием. Он в сердцах бросил на стол флягу:

– Ты что, спишь с ним? – с гневом спросил он у Элен.

Она молча спокойно смотрела на капитана. И он не выдержал ее взгляда, отвел глаза.

– Если бы не этот газетчик, ты бы так и сидел на берегу без работы, – мягко сказала она.

– Нет, это не я ему! – возмущенно выкрикнул Эриксон. – Это он… он обязан мне и «Эскильстуне»!.. Но ты не ответила: спишь с ним?

Она как и прежде смотрела на него сверху вниз и усмехалась.

– Я не об этом, не о журналисте, я – о кочегаре? – буркнул Эриксон. Он ощутил превосходство Элен и не мог преодолеть его так же, как не мог преодолеть превосходство Ларсена. И от этого он готов был и редактора, и Элен втоптать в грязь. Нашла коса на камень. Уже не сдерживая себя, он выкрикнул: – У тебя от вонючих лап кочегара отпечатки до самого пупа!

Она продолжала усмехаться, понимая, что в этом большом грубом человеке все еще живет неуверенный в себе, исстрадавшийся от постоянной борьбы с превратностями жизни, опасающийся всего окружающего, злой, как волчонок, мальчишка.

– Ты когда-нибудь ночевал на скамейке в парке? – неожиданно спокойно и доверительно мягким голосом спросила она. – Поздней осенью, когда все вокруг в инее? А я спала, и не одну ночь. И человеку, который приютил меня, разделил со мной свой кров и хлеб, я могу позволить отпечатки до пупа. Почему же это оказался не ты, капитан? Ты не замечал, кто спит там, на скамейках, спасаясь от холода, завернувшись в газеты. Вот и газетчик, он тоже спасал меня, потому что я наверняка заворачивалась от холода и в его газеты. А тебе… тебе было не до людей. Ты был слишком занят поисками фрахта для своей старой посудины.