— Ты, пожалуйста, не переживай, у нас с тобой не такой брак, что мы расходимся на злости на какой-то или ещё на чем-то. У нас с тобой такой брак, что мы расходимся, как два цивилизованных человека. И уж мы-то с тобой в разводе сможем договориться.

— О чем?

— Обо всем, о недвижимости, о бизнесе.

Любовь моя ненужная, проклятая, распятая лежала перед ним на последнем издыхании.

А перед глазами все также мелькали картинки пузырящихся от крупного дождя луж.

Осень в мои семнадцать.

Его улыбки.

— Приходи, приходи в себя, успокаивайся, выпей валерьянки и поговорим.

Адам выпустил мою ладонь из своей руки. А я просто глядела перед собой.

Словно бы в немой истерике не могла ничего произнести.

Он медленно вышел из кухни.

Открылась дверь кабинета, и я зажала ладонями лицо.

Наплевав, что вокруг чай разлитый, осколки, ноги подкосились. Я упала на колени, чуть не разбивая их в кровь, потому что…

Потому что в кабинете, на столе…

И зубы свело.

И мышцы натянулись.

И быстрые шаги стали приближаться.

Адам возвращался из кабинета.

Зашёл снова на кухню.

В руке держал результаты анализов.

— А вот беременность, Устинья, надо прервать.

2. Глава 2

Он со мной был всегда максимально искренен.

Адам был со мной честным даже в мыслях.

— Я не хочу видеть твоих слез. — Рубанул он одной фразой, а я поняла, что я не могу встать.

Я поняла, что у меня сил нет.

— Откуда эти бумаги? — Его голос звучал над ухом.

Я, не поднимая глаз, уже знала, что он присел на корточки, склонился ко мне, и дыхание горячее обжигало мою щеку.

— Откуда бумаги, — повторил он, надавив на меня.

А бумаги оттуда, что у меня случилась задержка, а в сорок три это намёк на менопаузу.

Я со всех ног рванула к своему врачу.

Она похлопала меня по ладони. И тихо прошептала:

— Ты же хотела девочку. Рожай.

Я приготовила эти чёртовы результаты анализов для того, чтобы, когда Адам вернётся с Москвы, сказать ему, что беременна, сказать, что может быть, у нас будет девочка.

А оказалось…

— Устинья… — позвал меня холодно муж, а я закачала головой.

Любовь-то всегда у Адама была ломаная, рваная, с которой даже иногда больно становилось.

— Устинья.

Я подняла заплаканные глаза на него.

— А вдруг это девочка?

— Не будет никакой девочки.

Он дышал мне прямо в губы, пальцами вытирал щеки.

— Аборт сделай.

Стекла осколками впивались в колени.

— Я не буду, я не хочу, я не буду. — Заплакала я ещё сильнее и горше. — Я не буду. Нет!

— Зачем тебе ребёнок в нашем возрасте? Зачем? Что ты собираешься с ним делать? Я тебе десять минут сказал про развод, какой ребенок? Ты связь видишь, мы разводимся. Ребёнку, значит, не надо рождаться.

— И разводись, — тихо прошептал я, обнимая себя за плечи и раскачиваясь на одном месте, мне только смирительной рубашки не хватало.

И Адам отпрянул от меня, резко встал, хлопнул себя по коленям.

— Господи, Устинья, не делай из всего трагедию,

Любовь его неправильная, жестокая.

Любовь его, которая заставляла сердце биться тройными рывками, заставляла кипеть от чувств.

— Я не вижу смысла в этой беременности, как ты этого понять не можешь!

— Еще несколько недель назад ты видел смысл в том, чтобы ложиться со мной в одну постель? Теперь ее греет другая? — Тихо прошептал я.

— Устинья это глупо. Я приезжаю, говорю о разводе. Ты мне говоришь о беременности. Где взаимосвязь? Я хотела ему сказать о беременности, но если бы знала о том, что он приедет с разводом…

Какая, к чёртовой матери, разница, что со мной происходит, если я уже и так мертва?

— Устинья. Да прекрати ты плакать, ты же знаешь, я не могу, не могу видеть твои слезы, Устинья. — Зарычал Адам, снова подорвался ко мне, схватил за плечи, попытался поднять, а у меня ноги скользили по влажному кафелю.