Софи ахнула, выронив из дрожащих пальцев вилку на тарелку. Звук прозвучал оглушительно в повисшей тишине.

– Прошу прощения, – прошептала она, вставая из-за стола. – Мне нужно отдохнуть.

Антуан хотел последовать за ней, но Софи остановила его жестом:

– Нет, мне лучше побыть одной.

Пьер проводил её взглядом, лишенным и сочувствия, и осуждения – только пристальное внимание.

– У каждого своё восприятие, – наконец сказал он. – «Ля Вертиж» влияет на каждого по-своему. Горы усиливают чувства, а старые стены хранят больше историй, чем мы можем себе представить.

– Вы уверены, что это горы? – резко бросила Катрин. Её глаза блестели подозрением. – Или это вы создаёте атмосферу, месье Моро?

Улыбка Пьера стала чуть шире, но ничуть не теплее.

– Атмосфера создаётся нами всеми, мадемуазель Лаваль. Мы привносим в неё то, что скрыто в наших сердцах. Но, возможно, отель действительно помогает раскрыть это.

Его слова повисли в воздухе, ещё больше усиливая напряжение. Никто не решался разрядить обстановку. Тишина, густая и давящая, вскоре воцарилась за столом.

Пьер первым нарушил молчание, медленно поднявшись.

– Благодарю вас за этот вечер, господа. Завтра вас ждёт много интересного. Надеюсь, ночь в «Ля Вертиже» подарит вам покой.

Один за другим гости начали подниматься. Их движения были осторожными, словно каждый из них не хотел показывать своего страха, но стремился покинуть обеденный зал как можно скорее.

Филипп задержался у камина, и его взгляд застыл на портрете:

– Эти фигуры… Они кажутся такими знакомыми, – пробормотал он.

Пьер мягко коснулся его плеча.

– Это всего лишь отражение нашего восприятия, месье Готье. Иногда мы видим в картинах то, чего там нет.

Филипп вздрогнул и покачал головой, пытаясь стряхнуть наваждение.

– Да, конечно. Возможно.

Когда последний из гостей закрыл за собой массивную дверь своей комнаты, в отеле воцарилась глубокая тишина. Только огонь в камине продолжал потрескивать, отбрасывая на стены призрачные тени.

Пьер остался один в обеденном зале. Он подошёл ближе к картине, и на мгновение его лицо, освещённое пляшущими языками пламени, стало похожим на одно из тех безликих изображений на холсте.

Он пробормотал что-то себе под нос, но его слова утонули в глухой тишине, которую уже никто не мог услышать.

Комната Леона Буше выглядела застывшей вехой прошлого. Воздух здесь загустел, пропитался запахами угля, старинного пергамента и тонким шлейфом алкоголя, который, казалось, исходил от самых стен. Лунный свет, робко пробиваясь сквозь тяжёлые бордовые шторы, очерчивал резные узоры на мебели, превращая их в причудливые тени. Зеркало, уставшее от веков отражений, искажало его фигуру, как будто пыталось показать нечто большее, чем сама реальность.

Эта комната жила своей жизнью – в ней ощущался странный баланс между творческим беспорядком и давящей меланхолией. Каждая деталь, от пыльных полок с книгами до истёртого ковра, будто шептала о давно забытых трагедиях и недосказанных историях.

Леон лежал на кровати, но сон был недосягаем. Его тело напряглось струной, а разум метался в замкнутом круге мыслей, возвращаясь к одному и тому же. Тени на потолке оживали, вырисовывая странные, уродливые образы, которые будто следили за ним. Пространство комнаты сужалось, а воздух становился всё тяжелее.

Он перевернулся на бок, но покой не приходил. В голове вновь всплыли события дня. Странная картина в вестибюле, изображающая маркиза де Сада среди бесформенных теней, не выходила из памяти. Картина притягивала, как магнит, вызывая одновременно и ужас, и странное восхищение. Что-то в ней ощущалось живым, почти реальным.