И это я еще не посчитала прислугу. Но у них есть тридцать золотых, которые я отдала вчера, с голоду не помрут. А вот остальные... Чувствую, пойдет с молотка поместье подаренное. Не смогу я людей голодными умирать оставить.

Нам бы только зиму продержаться, весной травка пойдет, прокормимся. Так сказал староста, и я ему верила. И пообещала, что отменю все глупые графские ограничения, пусть крестьяне на моей земле не бедствуют.

Теперь понятно, почему продукты из города везут. И дрова.

Запретил граф крестьянам и дрова в лесу рубить. Велел только паданку возить да сухостой, лично графской рукой помеченный, валить позволил. Вот и не хватало дров даже дома крестьянские протопить. Тем более избушки старенькие, со всех щелей дует.

Деревенька-то и раньше небогато жила, говорил староста, а графа казнили, вообще, трудно стало. Граф-то хозяин земле был, хоть по-своему, да заботился. А королевскому управляющему главное побольше с крестьян содрать, да в казну отправить. А как уж дети малые, а старики зимой выживать будут, никто и не спросил. Вот и помирали люди почем зря.

Очень невеселая история. Я вздохнула и поплотнее закутала нос в воротник тулупа. Так больно было, аж плакать хотелось.

Когда мы от деревни отъехали, страдания мои голос садовника-конюха прервал:

- Леди Лили, - прогудел он гулким басом, - вы бы старосте-то не верили. Врет он, как сивый мерин.

- Врет?! - от удивления я даже забыла, что теперь баронесса и степенна должна быть, - как это врет?!

- Да как, - вздохнул мужчина и, сунув руку под шапку, почесал затылок, - как всегда. Дюже хитрый староста в Вытнях. И так врет всегда жалостливо, что даже у его сиятельства сердце царапало. Он с них оброка, почитай, уже лет двадцать не брал. Продукты из города возить приспособился... где ж это, леди Лили, видано такое, чтоб к господскому столу куры в деревне не нашлось.

- Но я же сама видела! Избушки покосившиеся, нищету, тулуп рваный... и Уська померла...

- Так Уське пора уж, - вздохнул мой возница, - у нее уж правнук в прошлом годе женился. А тулуп этот Изик каждый раз из собачьей будки достает да надевает, коли видит, что в деревню едет кто... а у самого пяток коров в сарайке...

Вот это поворот. Такого вероломства я просто не ожидала. Я ведь к ним со всей душой. Как о горе-беде услышала, разрешила скотину разводить и сколько душе угодно на господских лугах пасти. Надели пообещала на лучшей земле выделить. А оно вон как!

- Почему ты мне раньше не сказал? - обиделась я мужа моей экономки, - я же столько обещаний раздала.

- Ну, дак, - снова почесал он затылок, - господа не любят, когда им указывают. Побоялся. Да только жалостливая вы больно, леди Лели. Этот шельмец у вас изо рта последний кусок вырвет. Его сиятельство, все же, построже с ними был...

Я снова почувствовала себя облапошенной дурой, как у железной двери со старым рюкзаком в руках. И была так зла, что долго не думала:

- Разворачивай телегу, - приказала, - никто и никогда врать мне больше не будет! Не позволю!

Пока мы до деревни доехали, я так себя накрутила, что готова была с кулаками на наглого старосту наброситься. Изик! Я ему покажу, где раки зимуют.

И снова только мы к воротам подъехали, как негодяй этот створку приоткрыл, да в собачьем тулупе, на одно плечо накинутом появился.

- Бедствуют, говоришь, - зашипела я как змея, слетая с саней и кидаясь на старосту, - с голоду мрут, говоришь?

С дороги его железной рукой отодвинула, во двор зашла и к крыльцу. Изик за мной кинулся, причитает что-то. А я же на эмоциях, меня же гнев несет, пинком дверь открыла, в избу влетела, как кошка шипя. А внутри темно. Лучинка только тлеет, мне с улицы она слишком тусклая. И ребятня мал-мала за столом сидит. Я их по очертаниям только и разглядела.