— Ё-о-о… — это все, что я смогла сказать, глядя на свой «прекрасный» лик в мутном зеркале.

Бледная, как поганка, синяки на пол-лица. Щеки впали, глазницы тоже. Неровно обстриженные волосы висят грязными сосульками. Губы бледные, с синим отливом. Страшна, как сама смерть, а глаза зеленые. Не мутно-болотные, как было раньше, а нормальные яркие радужки. Так себе утешение на фоне всей остальной убогой картины.

— Убери это, — откинула зеркальце и уткнулась в подушку.

— Ты чего? — удивился Оллин.

— Я страшная!

— Ты живая, а все остальное можно поправить. Волосы отрастут, щеки наешь заново, — он забрал зеркало и тихо вышел из комнаты.

— Так и будешь лежать и жалеть себя? — раздался его голос откуда-то из глубины дома. — Или уже встанешь и начнешь шевелиться?

Я еще раз тяжко вздохнула и стала подниматься. Оллин прав — все восстановится, надо просто идти дальше и не опускать руки.

Первый шаг мне дался с трудом. Мышцы, ослабевшие от долгого лежания, не слушались. Ноги дрожали, походка получалась неровной. Будто я старый матрос, возвращающийся с ночной гулянки в дешевом порту. Даже запыхалась, пока прошла вдоль кровати до двери — пришлось прислониться к косяку, чтобы передохнуть.

Из комнаты я выбралась в темные сени. Одна дверь — тяжелая, с большим засовом — вела на улицу, вторая — низенькая и покосившаяся — в другую комнату. Мне с большим трудом удалось ее открыть и зайти внутрь.

Обстановка здесь была такая же убогая. Стол, лавка, комод, огромный сундук, застеленный драным матрасом, вместо кровати. В одном углу сложенный из камня очаг, в другом — кривой умывальник. На гвоздях возле двери висели вещи — теплый тулуп поверх льняной рубашки, куртка из грубой кожи вместе с шерстяным жилетом. Вдоль стен развешаны пучки трав, корнеплоды с ботвой, вязанки сушеных грибов.

Оллин сидел на низкой лавке и неторопливо чистил длинную рыжую морковь, скидывая очистки в отбитый по краям таз.

— Мне бы… это… одежду свою обратно, — промямлила я, поправляя сползавшее одеяло и поджимая замерзшие пальцы на ногах, — и обувь…

Он поднял на меня тяжелый взгляд

— И помыться бы, — уж наглеть, так наглеть.

Мой лесной добродетель обреченно вздохнул, встал и подошел к старенькому комоду:

— Костюм я твой постирал, — достал из верхнего ящика мои вещи, — как уж смог. Могу дать иглу с нитками, чтобы дыры зашить.

— Спасибо, — я забрала у него скромную стопку одежды.

Прачка из деда оказалась так себе — тонкая мягкая кожа заскорузла и покрылась белыми разводами, а пятна от малины не сошли. И пахло все это дело так, будто кроме меня вещами пользовалась мокрая псина.

Оллин смотрел на меня выжидающе, будто ждал, что я сейчас начну капризничать и ругаться, тогда у него будет шанс упрекнуть меня в неблагодарности.

Не дождется.

— Что насчет помыться? — улыбнулась я.

Он досадливо крякнул и пошел к двери, махнув, чтобы я следовала за ним.

— Ботинки твои вон там, — указал на кривые полки у входа, где была свалена куча барахла, — можешь пока что-то другое взять… пока ноги грязные.

Я так и поступила. Вытащила из кучи коричневые расхлябанные чуни на три размера больше нужного, напялила их и поспешила за дедом, который уже успел выйти на улицу.

В полнейшей тишине мы обошли дом, если так можно назвать это покосившееся сооружение, ютившееся на крошечной поляне, на которую со всех сторон надвигался темный лес.

— Вот, — наконец, сказал Оллин, широким жестом указывая на закуток, обнесенный низким плетеным забором. В центре на двух шестах была закреплена черная бочка, а под ней прямо на траве сиротливо валялся таз.