Серые и промозглые после холодной ночи дворы пустовали. Еще толком не рассвело, не открылись детские сады, не выгуливали сонные хозяева рвущихся отлить на остатки сугробов псов.

Он шел так быстро, как мог, чтобы не бежать. Куда? Сам толком не знал. Закрыл Эмию в квартире на ключ и теперь терзался угрызениями совести, потому что знал правила безопасности. Он на четвертом… Если пожар, ей прыгать с балкона… И шипел на себя за сумбурные, полные беспокойства мысли.

Не будет никакого пожара. Вовек не было, с чего бы ему сейчас?

Кнопки чужого домофона принялся нажимать тогда, когда ни в одном окне еще не горел свет.

– Стас? – произнес с нажимом, когда из динамика ответили сразу матерком, вплетенным во фразу про «знаешь, который час?». – Стас, это я, впусти!

И выдохнул с облегчением, когда спустя несколько секунд заплакал на весь двор сигнал открываемой двери.

Первый барьер пройден. День уже почти можно считать удачным.

– Ты чего? Случилось что?

Друг стоял на пороге и выглядел теплым и вялым, едва выбравшимся из постели. В халате, в тапках на босу ногу, взъерошенный. Из комнаты доносилось недовольное сопение и шорох простыней.

– Слышь, посмотри на одну штуку, скажи, что ты видишь.

– Ты подождать не мог? Хоть до обеда?

– Не мог.

Дар, неуверенный в том, что поступает правильно, стянул кожаную перчатку. Развернул правую руку ладонью вверх, поднял повыше.

– Скажи, что ничего не видишь? Что у меня глюки. Ведь просто ладонь?

Стас приклеился глазами к чужой конечности – уставился на нее с любопытством, как на инопланетный прибор.

– Как ты их туда загнал? Трюк что ли какой? И вообще, ради этого спозоранку… Детворе фокусы показывай.

– Стас, кто там? – донеслась из комнаты произнесенная женским голосом фраза – фраза с подтекстом «закрывай уже эту долбанную дверь и возвращайся в кровать».

– Иду!

– Значит, видишь?

Дарин чувствовал, как дерьмо засасывает его все глубже. Значит, не опоили, не глюк, не привиделось.

– Ну, фонарики. Слышь, а ты как их туда загнал?

Кажется, Стас начал просыпаться; Дар неестественно весело улыбнулся и почувствовал, как стали каменными от напряжения внутренности.

Он влип. И не стоило в это втягивать кого-то еще, но он должен был проверить.

– Хороший фокус?

– Покажи еще?

– Потом.

Он уже натягивал перчатку.

– Слышь, ты все-таки осел, что из-за этого меня разбудил. Ну, красиво, но время-то еще…

– Ладно, извини. Я побежал.

– Идиот.

– И тебе всего хорошего.

В спину ему ударил лязг захлопнутой металлической двери.

Во дворе светало.

Какие варианты? Какие у него, мать его, варианты?

Почему тогда, когда он дрался один против четверых, и то чувствовал себя увереннее, чем теперь? Почему струхнул перед помешанной девкой?

Он сидел на вросшей в снег и потому не вертящейся детской качеле-вертушке в незнакомом дворе. Чувствовал, как мерзнет от холодной металлической дуги сквозь джинсы зад, ощущал себя партизаном, которого насильно пытаются завербовать в шпиона, – не выйдет. Он найдет выход, отвяжется от нее, отыщет объяснение «фонарям» на ладони.

Дерьмо.

Как назло забыл сигареты – хотелось сплюнуть на землю.

Написать заяву в милицию? Сказать, что его преследует сумасшедшая? Пусть рассказывает свои сказки ментам, пудрит им головы и объясняет причину отсутствия в сумке документов…

Ментам – это жестко. И трусливо. Он же, в конце концов, не малолетний пацан.

Вышла из крайнего подъезда тетка, положила ключи в карман, зашагала за угол – к остановке; Бердинск начал просыпаться.

«Просто выгнать ее…»

Пусть идет, куда хочет, – он не обязан терпеть навязчивых личностей.