И уже там Луциан шагу прибавил.

Успел.

…а может, и вправду потравили? Вона, читал он, что есть такие яды, которые не сразу действуют, а через седмицу или даже две, вызывая в теле человеческом немалые возмущения. Собственное тело возмущалось изрядно.

Или все ж севрюга несвежею была?

Совсем страх потеряли…

Луциан хотел было кликнуть целителя, да вспомнилось, что прислан оный был от Гильдии. В душу вполз страх. Нехорошее чувство, заставившее тело вновь испариною покрыться. И руки затряслись мелко. И…

- Кликни Гурцеева, - велел он Никодиму, который при государе с маленства состоял, сперва дядькою, теперь вот просто ближником.

Сам Луциан выпростался-таки из облачения, оставшись в одной исподней рубахе. И тело задышало, да и облегчение государь испытал немалое.

Кваску хлебанул, жажду утоляя, и застыл, к себе прислушиваясь: а ну как вновь пучить начнет?

Гурцеев вошел, поклонился, и вновь же Луциан отметил, что поклон этот был исполнен с уважением немалым.

- Звали, государь-батюшка? – лет Гурцееву было немало. А Луциан его иным помнит… тут же… вон, борода седа, волосы тоже белым припорошило.

- Присядь, - велел он, махнувши на креслице резное.

Никодим тотчас креслице подвинул. И столик, расписанный дивными птицами. На столике появился кувшин свежего квасу, миска с сушеною клюквой, другая – с орехами медовыми.

Пряники.

И… нет, пряников не хочется. Совсем даже.

Гурцеев присел осторожно. Посох свой примостил с краешку кресла и поглядел этак, вопросительно.

- Недовольные? – поинтересовался Луциан, ответ наперед ведая.

- А то…

Луциан кивнул, потянулся было к яблочку наливному, до которых всегда охоч был, но руку убрал, потому как в животе вновь заурчало, напоминая, что не совсем государь-батюшка и здоров.

- И… кто?

- Да, почитай, все, - Гурцеев голову склонил виновато.

А ведь упреждал… как есть, упреждал.

- А ты?

Ответил боярин не сразу. Молчал долго, до того, что прямо на сердце похолодело, кольнула мыслишка, что, может, не стоило вот так и сразу…

- Школы – дело доброе, что бы там ни говорили… я-то своим еще когда поставил, в имении, - заговорил Гурцеев, и голос боярина звучал низко, раскатисто. – Оно-то, может, и кажется, что иным людям наука – дело вовсе лишнее. На кой хлебопашцу грамота? Аль там еще кому? Но с другое стороны… человек ученый, он же ж не просто так. Он с пониманием ко многому подходит. Если ученость на пользу пошла.

- А если нет?

- Дурака, сколько ни учи, а без толку, - махнул рукой Гурцеев и тяжко вздохнул. – Мыслю, не в школах дело? Магики?

- Маги, - поправил старого друга – а Гурцеева он мыслил именно другом еще с тех самых пор, когда они вдвоем лезли на ту яблоню, матушкою посаженную в стороне от прочих. И чего, спрашивается, лезли? Главное, что ветки поломали.

Матушка осерчала крепко.

Батюшка и вовсе за розгу взялся, не поглядел, что сын единственный да наследник… Гурцееву тоже досталось. А он зубы сцепил да все повторял, что Луциан невиновный, что, мол, его задумка – молодильных яблочек добыть.

Яблоня тоже жива.

Стоит себе. Огорожена. И никому-то с неё, кроме самого Луциана, яблоки брать неможно. Пусть и вовсе даже не молодильные, обыкновенные оне, какие бы там слухи ни ходили, но матушкина…

- Мало их, - сказал Луциан, на креслице поерзавши. И живот обеими руками накрыл.

- А те, что есть, служить не хотят, - Гурцеев всегда-то верно все понимал. И вздохнул тяжко. – Избаловалися.

Луциан ничего говорить не стал.

Его Прекраса когда-то крепко обижалась, что ей яблоньку пересадить не позволили. Все хотела на то место какую-то иную поставить, магами подаренную. Дескать, и яблоки с нее сладки, что мед, и сами золотые, и вовсе. А он не позволил.