Арнольд Нильсен возвращается через два дня. Он приносит букет. Кладет его под дверью и уходит, не нажав звонка. Зачем? Букет говорит сам за себя. Обнаруживает цветы Пра, когда возвращается из «монопольки» с бутылкой «Малаги» для празднования четырехлетия освобождения. Она поднимает букет, насчитывает двадцать одну ветреницу и входит с ним в квартиру. – Кому бы это могло предназначаться? – вопрошает она. Вера снова краснеет, краснеть она не разучилась и тянется взять букет, но Пра не отдает. – Карточки нет. Может, они мои или Болеттины. – Не дури! – хмурится Вера. – Отдавай! – Но Пра не собирается упускать нечастого шанса нежданно поразвлечься. – Болетта! – кричит она. – У тебя завелся тайный воздыхатель? Это он заваливает половик за дверью цветами? – Болетта качает головой, а Вера обегает бабушку, хватает букет и вырывает его с внезапной яростью, опять наполняя дом колючей тишиной. Цветы Вера ставит на окно в синюю вазу. И замирает там, глядя в окно. Болетту подкосил очередной приступ телеграфной болезни, она лежит. Пра пробует «Малагу», проверяя, можно ли ее пить. Выяснив, что вполне, несет стаканчик Вере. – Теперь твой черед ждать? – вздыхает она. – Я никого не жду, – отрезает Вера. – Вот это самое правильное. – Старуха целует ее в щеку. – Цветы неказистые, зато он точно нарвал их своими руками.

Однажды, уже когда Эстер перебралась в комнату с одним соседом в «Мемориал» Принца Августа на Стургатен, уступив свой киоск в подворотне напротив церкви нам с матерью, я попробовал выпытать у нее, что все-таки произошло в тот день, когда Арнольд Нильсен покорил на своем авто подъем от Майорстюен до Киркевейен. – Произошло? – переспросила Эстер. – Разве что-то произошло? – Ну да. Он встретил маму. – Эстер огорошила меня быстрым и ясным взглядом. – Любовь – дело случая, ведь правда? – сказала она. Я улыбнулся: – Да ну? – Она пожала плечами, и я понял, что она вернулась в свои потемки. – Отец твой оказался нехорошим человеком, – прошептала она. – Хотя чулки эти окаянные у него были взаправду.

Ибо когда Арнольд Нильсен в третий раз нарисовался на Киркевейен, непосредственно в праздник, 8 мая, в кармане костюма у него лежал плоский пакетик, но он не кладет его под дверь, а решительно звонит в надежде, что безыскусные цветы проторили ему дорогу. Открывает Пра. – Однако, – говорит она и дает ему войти. Арнольд Нильсен кланяется. – Невзирая на всю чрезмерность обращения к вам именно сегодня, все же позволю себе спросить без обиняков: ваша внучка дома? – У нас все дома, – отвечает старуха. Арнольд поворачивает голову: двери между комнатами распахнуты, и в глубине, в гостиной, он видит Болетту, Фреда и Веру за праздничным столом, пламя зажженных свечей едва различимо в свете солнца, падающего в высокие окна с таким напором, что стекла подрагивают. Все смотрят на Арнольда Нильсена, а у него при виде этого зрелища – Веры, ее сынишки, ее мамы, цветов, которые он сам нарвал, падает сердце, он прижимает к глазам ладонь и плачет, если только это не солнце и кипенная накрахмаленная скатерть ослепили его. Затем Пра провожает его в гостиную, и ему дают место за их столом.

Сперва висит тишина. Фред опрокидывает стакан и вот-вот сорвется в крик. Болетта прикрывает лужу своей салфеткой, но Вера все же уходит на кухню за тряпкой. Тогда Пра открывает рот: – И что привело вас сюда? – На секунду Арнольд Нильсен теряет дар речи, ему неловко, он смущен. Кое-как справившись с собой, он ответствует: – Вы сами привели меня сюда. – Пра морщит лоб и обдумывает чудной ответ. Тем временем Болетта спрашивает: – Почему вы не снимаете перчатки? – Арнольд Нильсен вздыхает: – Мне не хотелось бы испортить вам аппетит. Немецкая мина в Финнмарке разнесла мою руку, как камень в каменоломне. – Покажи, – выпаливает Фред. Но тут возвращается Вера и принимается подтирать на полу лужу сока, накапавшую со стола. Пра теряет терпение: – Генеральную уборку оставим на потом! У нас гости! – Наконец Вера возвращается за стол, она дышит как паровоз и едва не задувает свечи. – Спасибо за цветы, – говорит она. – Они лишь затеняли землю без пользы дела, и я сорвал их, – отвечает он. Прабабка оборачивается к Болетте и шепчет, громко, чтоб все услышали: – Он разговаривает, как в том романе, которым мы растопили камин однажды. – Вера вешает голову и едва не опрокидывает и свой стакан, но Арнольд Нильсен заливается хохотом. – Золотые слова. Дело в том, что я бегло говорю параллельно на трех языках. На норвежском, американском и рёстском. – Они выкатывают глаза. – Рёстском? – переспрашивает Вера. Арнольд Нильсен нимало не торопится с ответом. – Если перевести ветер в человеческую речь, наполнить его музыкой и расцветить красками, вы услышите, насколько это вам дано, мой родной язык. – Арнольд Нильсен погружается в меланхолию и задумчивость. – Я родился на краю моря в местечке под названием Рёст, – говорит он тихим обезжиренным голосом. И тут вспоминает, что явился не с пустыми руками. Он извлекает пакет из кармана и кладет его перед Верой на скатерть. – Подарки женщинам этого дома! – возвещает он, оглядывая стол. Вера бережно разрывает бумагу, даже Пра подвигается ближе, и они замолкают при виде подношения, пристыженные. – Что это? – спрашивает Фред. Это три пары нейлоновых чулок из Дании. Вера щупает их, они мягкие, приятно пальцем погладить. – Большое спасибо, – только и может сказать Вера. И смотрит на Арнольда Нильсена, а тот купается в такой глубокой и такой детской благодарности. Болетта хочет потрогать тоже, а прабабушка Пра наливает стакан «Малаги» и двигает его через стол. – А живете вы с чего? – спрашивает она. – Вряд ли с одних цветов и чулок? – Я живу с жизни, – отвечает Арнольд Нильсен. Этим ответом Пра довольна не больше, чем прежним. – Живете с жизни? И как? – Арнольд Нильсен опускает глаза. Перед ним полный стакан. – Спасибо, – говорит он. – Но я и сегодня за рулем. – Не притронувшись к «Малаге», он поворачивается к Фреду, тот не кричит, а встречает его взгляд с мрачной решимостью. – Ты маму спросил? – Фред кивает. Арнольд Нильсен кладет ему на плечо изувеченную руку: – И тебе разрешили?