— Твоя бабушка умерла! Как ты этого не понимаешь?! А ты даже слезинки не пролил!

Бабушка умерла. Но что это значило? В какой момент наступила её смерть? Когда стало возможным без зазрения совести поместить её почти сгнившие ещё при жизни останки в деревянный гроб и закопать? Разве в этот момент она по-настоящему умерла?

— Почему ты молчишь? — спросила Сара.

— А что мне сказать?

— Не знаю… что-нибудь. Что-нибудь правильное. Что смерть — это когда душа отлетает от тела.

— Звучит красиво, — невесело усмехнулся я.

— Я слышала, что когда-то проводился такой эксперимент: пытались засечь изменение веса человека сразу после смерти. И знаешь, что обнаружили? Что в момент смерти человек теряет что-то около двадцати одного грамма. Получается, столько и весит душа.

— Двадцать один грамм… Чуть больше половины унции.

Сара достала мобильный телефон, нажала несколько кнопок, а затем повернула ко мне экран.

— Ноль, семьдесят четыре унции, — прокомментировала она подсчёт в калькуляторе. — Тебе кажется, что в унциях измерять точнее?

— Мне кажется, так лучше звучит.

Сара сделала ещё какую-то манипуляцию в телефоне и вновь показала мне результат.

— У нас на двоих полторы унции души.

Я кивнул, соглашаясь и думая про себя, что ровно столько у нас на двоих с Дэни, и столько же — у Сары и её мужа. И столько же у любой другой пары — официальной или незаконной. Всего полторы унции души на двоих.

— Негусто, — улыбнулся я. — Что можно сделать с этой информацией?

Настала очередь Сары пожимать плечами. Она убрала телефон и положила голову мне на плечо. Её кофе закончился. Наше свидание тоже подошло к концу. Пора было отправляться к другим семидесяти четырём сотых унциям, которые ждали нас дома.

— Как считаешь, что такое душа? — спросила Сара. — Это и есть — частица бога в каждом из нас?

— Если так, то тогда хотя бы понятно, почему мы настолько грешны. Всё-таки каких-то два десятка грамм на общий вес не могут нас сильно обожествить.

Сара улыбнулась. Я повёз её к дому.

Она вышла из машины, не оборачиваясь, на прощание кинув одинокое «Пока».

— Пока, — ответил я ей в спину.

На обратном пути я старался не думать о том, что скажу Дэни. Всё равно бы не придумал ничего путного. Лишь на последних ступенях перед квартирой я сбавил шаг. Ноги будто налились свинцом, я ступал медленно и грузно. Дотронувшись до дверной ручки, ощутил её холодок. Я продолжал чувствовать, а значит, продолжал жить. И меня это скорее удивляло, чем радовало.

Я зашёл в квартиру, снял обувь. Бон-Бон вышел меня встречать, я потрепал его по голове, он без удовольствия принял мою ласку, но тут же убрался обратно в комнату. Я пошёл за ним.

Дени сидела на диване, читала. Спокойно перелистывала страницу за страницей.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — отозвалась Дэни, не поднимая головы и продолжая глядеть в книгу.

— Что читаешь?

— Токарчук.

— Это та польская писательница, что получила Нобелевку?

— Да.

— Нравится?

— Нравится.

Я сел рядом. Дэни не пошевелилась.

— Ты что-нибудь хочешь мне сказать?

— Нет. А ты?

— Нет.

— Хорошо.

Дени встала и повернулась ко мне.

— Будешь завтракать? — спросила она.

— Буду.

— Хорошо, — тем же ровным тоном ответила она и ушла в кухню.

Я смотрел ей вслед и будто бы не узнавал её. Это была не моя Дэни — вспыльчивая, стервозная, несдержанная. Главная черта Дэни — неумение молчать, притом, что и диалоги она ведёт с трудом, когда в ярости. Она обычно палит разом из всех орудий, рвёт в клочья всё, что попадается ей под руку — и словами, и физически. Может разбить что угодно — будь то кофейная чашка или сердце. Она ненавидит статику и непримирима ко всему, что вызывает у неё отторжение. Однако сейчас эта Дэни, Дэни, которую я знал много лет, куда-то спряталась, оставив после себя двойника — равнодушного и оттого ещё более жестокого.