Руки у меня липкие от крови. Я крепче стискиваю Фэйрборн и хватаю пленницу за плечо. Она отшатывается, но молча. Я перерезаю завязки ее мешка, не обращая внимания на то, что острие Фэйрборна царапает ей шею. Все равно это самое меньшее из того, что заслужила Анна-Лиза. Мешок падает.

Светлые волосы каскадом стекают из-под него, наполовину скрывая лицо. Чьи это волосы, Анна-Лизы?

В темноте не видно.

Она встряхивает головой, освобождая лицо. Во рту у нее кляп, но глаза устремлены прямо на меня. Они голубые, полные страха и серебристого блеска. Глаза Белой Ведьмы.

Мои руки начинают дрожать еще сильнее, но теперь они дрожат от едва сдерживаемой ярости, и Фэйрборн зудит у меня в пальцах, но я вгоняю его в землю по самую рукоять и отхожу в сторону.

Костер, рюкзак, спальный мешок: все летит в разные стороны от моих пинков, я осыпаю все отборной бранью. Правда, мертвое тело, которое попадается мне под ногу, я все же не пинаю, но проклинаю и его, как и вообще все в этом поганом лагере. Когда я наконец возвращаюсь назад, к пленнице, то сам уже не понимаю, успокоился я или, наоборот, завелся еще больше. Кто она такая, эта пленница, я не знаю, но точно не Анна-Лиза.

Девушка смотрит на меня широко раскрытыми глазами. В них уже нет того страха, что раньше, и она хочет что-то сказать, но ей мешает кляп, а я не в настроении возиться с ним сейчас. Вместо этого я поворачиваюсь к ней спиной и принимаюсь искать какую-нибудь фляжку с водой, чтобы ополоснуть Фэйрборн и свои окровавленные руки. При этом я ни на минуту не перестаю материться. Это помогает. Чуть-чуть.

Я прочесываю лагерь в поисках чего-нибудь полезного: для меня или для Греторекс. Попадается много всякой всячины, но никаких бумаг, карт или планов. Зато я складываю в один рюкзак воду, еду, ножи, пистолеты и боеприпасы. Еще я нахожу моток веревки, наручники и ключи – наверное, от тех, что на пленнице. И аптечку. Мне она не нужна, но ведь не все в Альянсе лечатся так же хорошо и быстро, как я.

Когда я пробую поднять рюкзак, оказывается, что я едва могу сдвинуть его с места. Я выбрасываю четыре пистолета, одеяло, аптечку; выливаю большую часть воды из канистры, но оставляю боеприпасы и еду. На земле, возле спальника, валяется какая-то одежда. Это оказываются шерстяной свитер и куртка. Я беру их и возвращаюсь к пленнице. Она уже не лежит, а сидит. И смотрит на меня. Я бросаю свитер и куртку рядом с ней на землю, присаживаюсь на корточки и вынимаю кляп.

– Спасибо. Спасибо. Я думала… я боялась, что они меня убьют.

Я кидаю ей ключ и говорю:

– Освободи себе ноги.

– Да, да. Спасибо. – Она нагибается к своим лодыжкам, но тут же спрашивает: – Ты не снимешь с меня наручники?

– Снимай цепь. Мы уходим.

Пока она возится с замком, я вспоминаю кое-что еще. Надо проверить тела на татуировки. Мы в Альянсе впервые обратили на них внимание несколько месяцев назад, как раз перед ББ. Похоже, ими метят тех Охотников, которые могут становиться невидимыми с помощью ненормальной магии Уолленда. И точно – у каждой из убитых мной Охотниц находится такая татуировка. Маленький черный кружок на груди, как раз над сердцем.

Когда я возвращаюсь к пленнице, она уже стоит и топает, разминая ноги. Я освобождаю ей руки. Запястья у нее стерты в кровь. На ней тоненький джемперок, под которым, кажется, совсем ничего нет. Замерзла, наверное.

– Спасибо, – снова повторяет она.

– У тебя тоже татуировка, как у нее? – спрашиваю я, тыча пальцем в ближайшую Охотницу.

– Нет.

Я смотрю на нее.

– Что? Ты мне не веришь?