Ест курицу и помидор зелёный,
А я гляжу… Вот, пылью утомлённый,
Он кажется мне шаржем, нет – шаржом
На положенье и моё. В квадрате…
Я лишь стройнее и многоволос…
Он мог бы малевать бы на Арбате,
Но вот ему в Париже привелос…
Поверь мне, Сашка
Дочке Саше
Кокто, волнообразный Жан,
Для общей массы парижан
Так неизвестным и остался.
Но в мире полусвета, где
Кокто был рыбою в воде,
Жан крайне громко раздавался…
Кокто смеялся, он кривлялся,
А Жан Марэ его любил,
Марэ он страстно отдавался,
А после – раненый ходил…
Надели глянец на героев:
Коктейли, слава, синема.
На самом деле их, изгоев,
Не знали в Paris-Panam(a)[1].
На самом деле лишь нацисты
И знаменитые воры
Сумели страстны и игристы
Взорвать мозги своей поры.
Послевоенная же бражка,
Где каждый третий – гей иль блядь,
Нет, не могли, поверь мне, Сашка,
Парижский люд собой пленять…
«Возникшая на фоне капюшона…»
Возникшая на фоне капюшона.
Идёт в чулочках белого нейлона.
Добыча педофила-маньяка.
Как ангел, и как пёрышко легка…
– Как Вас зовут, тревожная конфетка?
Куда идёте? – спросит серый волк.
– А я иду, свободная нимфетка,
На ног нейлон спадает платья шёлк.
– Я укушу Вас, можно? – Можно-можно!
Вы можете меня и покусать! —
Волк пахнет мазью, лыжной и сапожной,
А я учусь, способная, на «пять».
В бинокль
Индустриальный грохот слышен
В моё открытое окно.
Июль асфальтом жарким пышет,
В глазах от солнца мне темно.
В большую бабу лифчик впился,
Её разрезали трусы,
И город предо мною лился,
Все его, восемь, полосы.
Туда – четыре, и обратно.
Ещё и боковые два!
По ним авто, стремясь отвратно,
Передвигаются едва…
Часов неслышные трофеи.
Мы – жертвы мировой жары.
Если подумать – все евреи,
Или большие комары…
«Капризный гений прихотливый…»
Капризный гений прихотливый,
Я – леший Финского залива,
А Вы – русалка из Невы.
Сквозь мусор плаваете Вы,
Скользя над банкою консервной,
Над костылём и прочей скверной, —
Колёс, кастрюль, велосипедов
Эпохи прадедов и дедов.
Поранить Вас грозит вода,
Так выходите из туда!
И к лешему на грудь спешите.
Ну вот, Вы, девушка, дрожите!
Вас крепким потом отпою,
Русалку склизкую мою,
Подругу страстную событий
Между приплытий и отплытий.
«Под сладострастный плоти зов…»
Под сладострастный плоти зов,
Под капитанский шёлк усов,
Под стон рыдающей кровати,
Под грузом одеял на вате,
Под менструацию в крови,
Под мощные толчки любви,
Трагедией в районе лона,
Как и сейчас, во время оно,
Мы наслаждались горячась,
Всегда куда-то торопясь…
Чтоб пеною шипящей слиты
Колени, бёдра и ланиты,
Мельканье юбок тут и там…
О, как люблю я этих дам!
Поверженных, со щелью голой,
С улыбкой сильной и весёлой,
Во взбитых набок волосах,
Тех, без трусов, и тех, в трусах.
Под сладострастный плоти зов
Аристократов и низов…
Ересиархи
Нечёсаные пророки,
Глазницы у них глубоки.
Симон, Маркион, Мани…
За ересью Оригена,
Возможно, видна Геенна,
На огненную взгляни!
Патлатые и босые,
Пророки, как домовые,
Стоят у седых колонн,
Ютятся в сырых пещерах,
Кричат со столпов о верах,
Симон, Мани, Маркион…
Летит над Иерусалимом,
Рептилий и птиц помимо,
Оскаленный Симон-маг!
Но Пётр своим лазерным взором,
Следящий за каскадёром,
Сбивает его рейхстаг!
О, гностики, жёлты, сизы,
Замшелые, как карнизы,
И ржавые, как Вавилон,
Пыльные, как растафаре,
Шумные, как на базаре,
Апокрифы, не канон…
«Жизнь тревожна. Разве нет…»
Жизнь тревожна. Разве нет?
Вот сейчас потухнет свет,
Электричество исчезнет.
Умер ведь Назым Хикмет,
Вот-вот Кастро волнорезнет…
Жизнь тревожна. Света нет,
Газ по трубам не втекает.
Даже чаю не бывает,
Если чай не подогрет.
Разводить костёр в квартире?
И приходится сойти,
Во дворе, в убогой дыре,