– Любовь моя, клянусь здоровьем нашей дочери, что…

– Нет уж. Не клянись, тем более здоровьем дочери. Ты никогда не держишь слово. Ну обещай мне хотя бы вот что: ты не позволишь соблазнить себя этой доморощенной Саре Бернар.

– Не более, чем ты уступишь домогательствам Бони де Пон-Жубера!

– Она липучка!

– А он хлыщ!

Алиса поочередно смотрела то на одного родителя, то на другого, а потом заявила, показывая на кошку в своей тарелке:

– Хлыпучка!

Они обернулись к ней, потом переглянулись, пытаясь сдержать подступающий хохот.

Таша вышла из фиакра на улице Мирабо – чтобы попасть в особняк Пон-Жуберов, она должна была пройти пешком мимо двух больших зданий, в которых помещался дом престарелых, первый корпус назывался Сент-Перин, а второй – Шардон-Лагаш. Ее внезапно вновь охватила тревога, она почувствовала, что боится постареть, потерять тех, кого любит, что страшится попасть в братскую могилу живых мертвецов, вырванных из памяти близких, приговоренных ожидать конца в компании других таких же престарелых затворников. Потом перед мысленным взором промелькнуло лицо дочери, оставленной заботам Айрис, и она почувствовала, что успокаивается. Если она доживет до преклонных лет, Алиса будет ей поддержкой и опорой, хотя Таша вовсе не собиралась при этом отравлять ей существование.

Она подошла к воротам, потянула за шнурок звонка. Лакей в ливрее окинул ее недоверчивым взглядом, а когда она сообщила о цели своего визита, сделался еще более высокомерным. Они прошли черед садик, потом поднялись по небольшой лестнице, вошли в подъезд и оказались в коридоре. Далее Таша предложили полюбоваться обстановкой будуара, а мадам де Пон-Жубер не замедлит в ближайшее время появиться.

В комнате царил культ сатина-либерти[31]: им были обиты стены, софа, кресло, подушки, исключение составляли картины и гравюры. Таша почувствовала, что ей становится дурно в этой нише, украшенной букетами в стиле Помпадур и фантастическими цветами: создавший их художник явно был не силен в ботанике. От такого обилия безвкусных цветолож и цветоножек у нее закружилась голова. И тут дверь в будуар незаметно захлопнулась. Прежде чем Таша успела пикнуть, ее обхватили две сильные руки и развернули лицом к лицу с тем, кто затем впился губами в ее губы. Бони де Пон-Жубер впился в нее так крепко, что сопротивляться было бесполезно. Шаг за шагом он теснил ее к софе, и как она ни напрягалась, стараясь устоять, он клонил ее все ниже. Она с ужасом и отвращением почувствовала, как его рука скользнула под ее юбку и пытается проникнуть между ног. Она попыталась закричать, но его губы зажимали ей рот, у нее получилось лишь замычать. Насильник навалился на нее, давил всем своим весом, а его рука, словно краб, пыталась проникнуть ей в самое интимное место.

– Прекратите немедленно! Встаньте и отпустите ее, или я позову на помощь, и вся челядь узнает о ваших развратных наклонностях! – прозвучал тут женский голос.

Рука замерла, выскользнула наружу, тяжесть, давящая на Таша, исчезла. Бони де Пон-Жубер бросил уничтожающий взгляд на Валентину:

– Что вы себе напридумывали? Эта дама счастлива уступить моим ухаживаниям, она сопротивлялась только для порядка, она только того и жаждет, ну совсем как вы, дорогая.

И он вышел из будуара так спокойно, словно заходил за пепельницей.

Валентина устремилась к Таша, которая сидела и пыталась поправить сбившееся белье и одежду.

– Мне так жаль, послушайте… Может быть, вызвать врача?

– Нет-нет, если можно, водички. Меня что-то тошнит.

Валентина помчалась и принесла стакан воды, который Таша опустошила одним махом.