– В Шрусбери, – объяснила леди Гермиона, – за подарком. Они обручились, Кларенс.

– Э?

– Обручились.

– А! – заметил лорд Эмсворт, склоняясь к сандвичам. – Сандвичи, э? Сандвичи, сандвичи. – Он взял один. – Сандвичи.

– Они обручились, – сказала леди Гермиона несколько громче.

– Кто?

– Вероника и дорогой Типтон.

– Какой?

– Дорогой, – объяснил Галли. – Это Плимсол.

– Плимсол? Плимсол? Плимсол? О, Плимсол! Помню, – сказал лорд Эмсворт. – В таких очках. Что же с ним?

– Я пытаюсь тебе втолковать, – терпеливо сказала сестра, – что он обручился с Вероникой.

– Господи! – воскликнул лорд Эмсворт. – Огурцы! Я думал, ветчина. В жизни бы не взял с огурцами.

– О, Кларенс!

– Я их не люблю.

– Кларенс, одумайся! Неужели тебе нет дела до племянницы?

– А что с ней такое?

– Все от тебя скрывают, – вмешался Галли. – Ничего, я скажу. Она выходит замуж за Плимсола.

– А! – обрадовался граф. – Это хорошо. Он прекрасный человек, разбирается в свиньях.

– А Гермионе нравится, что он миллионер, – сказал Галли. – Каждому свое.

Леди Гермиона объясняла, что ей нравятся в Типтоне очарование, культура и любовь к Веронике; Галли стоял на своем; граф рассказывал, почему он не ест огурцов, когда из сада вошел Фредди.

– Привет, привет, привет, – сказал он. – Простите, задержался. Типтон скупил все. Машина гнется от слоновой кости, павлинов и верблюдов. Ты не забыл эту штучку, отец?

– Конечно нет, – обиделся лорд Эмсворт. – Вечно меня спрашивают, забыл, не забыл! Я никогда ничего не забываю. Вот, пожалуйста.

– Спасибо. Глотну чаю и пойду отдам.

– Где Вероника? – спросила леди Гермиона.

– Типпи думает, что в рододендронах. Он туда пошел.

– Приведи его. Он устал после такого путешествия.

– Не заметил. Изрыгает пламя. Ах ты, Господи, только вспомню! И я скрывался в кустах. Ладно, передам любезное приглашение, но ни за что не ручаюсь. Святыня есть святыня. Подойду – и удалюсь на цыпочках. Ну, я пошел. Пип-пип, отец!

Он выпил чай, ушел, а лорд Эмсворт огорченно подумал, каким бойким Галли стал в Америке, когда послышались глухие звуки и вошел Генри.

Выглядел он лучше, чем должен бы после четырех часов с лордом Эмсвортом в закрытом вагоне. Дело в том, что граф спал, а ему оставалось глядеть в окно и думать о Пруденс.

Хотя такие мысли скорее ободряют, мы преувеличим, если скажем, что, входя в гостиную, он не ведал забот. Сравним его с кошкой, которая входит в чужую аллею, не ведая, кто обитает там и какие у них воззрения.

Неприятно быть с человеком, которого ты послал к черту, но графа он уже не боялся. Несколько удивленные взоры, которые тот бросал, прежде чем вытянул ноги, закрыл глаза и стал посвистывать, опали, как тупые стрелы. Генри верил Галахаду и беспечно встречал растерянный взгляд за пенсне.

А вот страшная женщина за чайным столом – это дело другое. Это опасно. Быть может, леди Гермиона уступала красотой Елене или мисс Америке, но ум у нее был. Оставалось надеяться на то, что борода выполнила свою безмолвную работу.

Начало было вполне приличным. Несчастная леди не могла совершенно скрыть свои чувства, но все же не вскрикнула. Она сказала: «Здравствуйте, мистер Лендсир» – и дала ему чашку чаю. Тон у нее был такой, словно она надеется, что врачи отпустили ему три недели жизни.

Завязался общий разговор. Лорд Эмсворт, вдыхая благоуханный воздух, входящий в открытые окна, заметил, что приятно вернуться к цивилизации; Галли возразил, что никогда не мог понять, почему его брат не любит Лондон, этот земной рай. Он обратился за поддержкой к Листеру, который мечтал о Пруденс, и тот, дернувшись, свалил маленький столик. На его извинения леди Гермиона заверила его, что это не важно. Всякий, кто не видел бы ее, а только слышал, решил бы, что она предпочитает ковры, залитые чаем.