– Как он вообще решился изложить все то, о чем вы здесь говорили, в письме, которое намеревался передавать сюда, в американское посольство? – наконец прорезался голос у Малкольма. Причем на фоне мемуарных швейцарских событий это обращение к «шпионскому ходатайству» русского полковника показалось помощнику атташе угрожающе неожиданным.

– Вот именно, в американское, столь плотно, как никакое другое, опекаемое сразу несколькими русскими и не только спецслужбами, – на «автомате» отреагировал он.

– Причем передавать через случайного знакомого, из рук которого оно в тот же день могло оказаться если не в ГРУ, то уж точно в куда более «доступной» для гражданского контингента конторе, именуемой КГБ?

– Вот почему в данном случае можно понять и реакцию второго секретаря посольства, и парней из Европейского бюро ЦРУ, – подкладывал поленья в костер подозрительности и недоверия Дэвисон.

– Нет, в самом деле: первое, что бросается в глаза после знакомства с этим посланием – самоубийственная наивность его автора. Именно… самоубийственная. Если бы на подобный риск решился кто-то из политических противников московского режима, из бывших политзаключенных или просто из круга деятелей, ненавидящих коммунистов, – это еще как-то можно было бы объяснить; ну, хотя бы отчаянием затравленного человека.

– На роль которого, – воспользовался мимолетной паузой помощник атташе, – полковник Пеньковский подходит менее всего.

– На роль которого ваш, Дэвисон, русский агент-полковник Пеньковский – сотни раз проверенный, получивший доступ к самой секретной технической документации, – вообще не годится. Ни в какой ипостаси.

– Что совершенно очевидно, сэр.

– Странно, что советские «чекисты» до сих пор не поняли, с какого рода сотрудником имеют дело. На них это, прямо скажем, не похоже, – неожиданно перешел на русский Малкольм. Усиленно изучая этот язык, полковник тем не менее крайне редко прибегал к нему даже в общении с русскими, предпочитая пользоваться услугами одного из штатных посольских переводчиков.

– Ну, теперь-то уж, когда Пеньковским британцы занялись вплотную, «чекистского прозрения» ждать придется недолго, – проворчал Дэвисон на английском, не решаясь испытывать шефа на знание языка стратегического противника.

– И все же… – возвращался атташе в своих размышлениях на исходные позиции. – На данном этапе вербовки обращение Пеньковского следует воспринимать то ли как попытку наглой провокации, то ли как проявление амбиций зарвавшегося чиновника, решившего, что ни в разведке, ни по линии делового прикрытия никакого служебного продвижения его уже не предвидится. Что в моих рассуждениях «не так», капитан?

– Они, как всегда, безупречны, сэр.

– Тогда чего вы тянете?

– Позвольте напомнить, сэр, что встреча состоится завтра.

– Предполагаете, – проигнорировал это уточнение Малкольм, – что вербовочная встреча британского бизнесмена-агента Винна с полковником ГРУ Пеньковским может состояться без вашего, скажем так, сочувственного присутствия?

– Даже трудно представить себе нечто подобное, сэр. Естественно, я должен побывать в отеле «Националь», нанося, как вы изволили выразиться, исключительно «сочувственный» визит.

– Не сомневаюсь, – напутствовал его атташе, – что в любом случае мы попытаемся вытряхнуть из британских коллег все, что способно представлять для ЦРУ хоть какой-то интерес. И все же дайте понять этому русскому полковнику, что в отношениях с американской разведкой тоже все не так уж безнадежно.

Выходя из кабинета атташе, Дэвисон улыбнулся и философски покачал головой. Ему всегда импонировала манера общения полковника. Особенно его способность поражать собеседника «глубиной» своих логических размышлений.