Иными словами, оба контраргумента всего лишь противопоставляют западный партикуляризм незападному. Существует ли в таком случае хоть какой-нибудь шанс освободить права человека от оков гегемонии и реализовать тот универсальный потенциал, который, как казалось, был заложен в эту доктрину изначально?

Как следует из приведенного выше анализа связи между гегемонической универсальностью и партикуляризмом идентичностей, для эмансипации прав человека необходимо выйти за рамки идентитарной политики. Сделать это, опираясь только на правовую доктрину, по-видимому, невозможно. Сама концепция права предполагает существование правового порядка, в котором субъект права должен быть отнесен к той или иной категории – а значит, наделен той или иной позитивной идентичностью.

С другой стороны, отсылка к «человеку» в понятии прав человека имеет в виду человека вообще, вне любых групп и категорий, а лишь в его принадлежности к человеческому роду. Этот родовой (generic) элемент указывает на радикальный эгалитарный момент, который можно попытаться извлечь из-под нагромождения идентитарных интерпретаций. Более того, с точки зрения родовой философии Алена Бадью [Badiou, 2005] само появление языка прав человека, вероятно, можно определить как событие, поскольку отсылка к человеческому роду изымала это ключевое понятие из устоявшегося языка политики, привычно оперировавшего идентитарными категориями.

Если рассуждать исторически, права человека сыграли огромную роль в борьбе различных групп и движений против социального исключения. Одна из наиболее важных функций языка прав человека состояла в том, что он облегчал именование угнетенных, давая возможность говорить о правах женщин, коренного населения, людей нетрадиционной сексуальной ориентации и т.д. Говоря математическим языком «Бытия и события» Бадью, права человека делали возможным пересчет, в ходе которого те части ситуации, которые ранее подавлялись, не были представлены (present), получали репрезентацию, закреплялись в «словаре» ситуации [Badiou, 2005; см. также: Hallward, 2003, p. 81–106].

Вместе с тем у Сильвена Лазарюса в его антропологии имени, с которой философия Бадью находится в тесном диалоге, имя противопоставляется именованию. Имя – это сингулярность, тогда как именование вписывает мысль в тотальность, превращает ее в понятие и тем самым «приносит в жертву» сингулярность и ее непосредственную связь с политикой [Lazarus, 1996; Бадью, 2005, с. 117–143]. В имени «Pussy Riot», например, равно как и в близком ему имени «Болотная», заключено внутреннее содержание, которое заведомо шире любого из имеющихся в нашем языке понятий (таких, как «протест», «демократия» или «права женщин»). Когда мы переводим разговор в правозащитную плоскость, мы неизбежно приносим имя в жертву тотальности, которая выхолащивает имя, а иногда даже инвертирует внутренний смысл. Если либералы могут интерпретировать жест «Pussy Riot» в терминах «прав женщин» или «свободы самовыражения», то никого не должен удивлять и его перевод на язык «прав верующих».

Язык «права» редуцирует сингулярность, которая является своим собственным основанием, к партикулярности – одному из элементов системы понятий. Один из важнейших постулатов философии Бадью состоит в том, что утверждение партикулярности ведет к катастрофе. Нам известен исторически зафиксированный предел такой политики, утверждающей полноту бытия (и, следовательно, некоторую партикулярную идентичность), – это нацизм [Бадью, 2006]. Политика полноты неизбежно радикализует различия, поскольку позитивным образом определяемая идентичность может существовать только благодаря исключению Другого. Борьба за права конкретной группы инвертирует изначальную отрицательную логику идеи прав человека, вследствие чего на смену борьбе за родовую эмансипацию приходит агрессивный партикуляризм. Именно такая трансформация происходит в случае с правами религиозных групп, и дело «Pussy Riot» демонстрирует все последствия подобной инверсии.