– Если всё разрешится благополучно, я потом всё возмещу, до последней монеты, – упорствовал он.

Я ответно поджимала губы, не соглашаясь с предложенным способом решить финансовую проблему. Но понимала, что продажей картин я буду зарабатывать на нашу свободу долго, очень долго, а успеть пожить своей жизнью с каждым днём хотелось всё сильнее.

Тем же вечером я получила записку из Риагата, где продолжал жить в своё удовольствие мой супруг. Верген сообщал, что навестит хворающую супругу в последнюю неделю осени, до того, как дороги окончательно раскиснут от постоянных дождей. На эту новость Рене потемнел лицом, но ничего не сказал, а в следующее мгновение меня саму всю скрутило от жалости и невозможности разделить боль, когда длинное тело выгнулось, а с тонких губ сорвался мучительный стон.

Верный своему решению, с которым я так и не согласилась, сыч притащил ещё пару монет, в этот раз серебро. Впрочем, не то чтобы не согласилась… Всем своим видом выражая неодобрение, я молча поставила в угол между изголовьем кровати и стеной небольшую пустую шкатулку, похожую на ту, в которой я хранила совиные перья. Рене наловчился откидывать крышечку птичьим клювом и добытое столь нечестным путём аккуратно опускал на бархатное дно.

Лиз тоже прислала записку, полную сожаления: её гостевой визит в замок откладывался, до приезда Вергена мне не посчастливится её увидеть. Я очень по ней скучала, но требовать навещать меня почаще не могла.

Надо будет придумать, где прятать Рене, когда муж приедет. Оставлять сычика у себя в спальне и молиться, чтобы мужу не пришло в голову вспомнить о почти позабытом супружеском долге… А сычик, пополнив потайную шкатулочку ещё одним блестящим кругляшом, дождался вечера и обратился, в этот раз не самым удачным образом прямо на каменном полу у камина, обронив прислонённую к решётку кочергу. Та огрела его по затылку, вызвав громкое шипение и длинную тираду на рваном незнакомом языке. Хотя почему незнакомом, «нари» – так называлось альнардское наречие.

Я приложила к его затылку тряпицу, смоченную в холодной воде, капнула на неё несколько капель из вытянутого гороховым стручком пузырька: снадобье помогало быстро убирать синяки и отёки. Может быть, проникнувшись несчастным видом Рене, в этот раз я уступила его уговорам и согласилась на сомнительную вылазку-прогулку по открытой галерее, которую мы обсуждали неоднократно и на которую я никак не могла решиться, опасаясь закона подлости: бодрствующих и шатающихся по коридорам слуг, например. Пока что на нашей стороне был закон везения: не считая единственного вторжения Нальды, больше в хозяйские покои никто не ломился, оставляя за хозяйкой право на тишину и уединение.

– Оденься потеплее, – вздохнула я, чувствуя, как ускоряется стук сердца.

Волнительно всё-таки. Рене молча кивнул и натянул поверх рубашки тёплую дедову куртку, вышедшую из моды ещё полвека назад, но всё ещё добротную и крепкую. С сомнением осмотрел невысокие сапоги, но по размеру они подходили, подошву имели бесшумную и давали необходимое тепло. А я вспоминала все тёмные углы и закутки, в которые, если что, можно будет нырнуть и спрятаться от ненужного любопытства.

Закутки не понадобились. Длинный коридор освещался слабо, с расстояния десятков трёх шагов утопал во тьме, но сначала я в одиночку пробралась к лестнице, спустилась вниз и убедилась, что Рута уже отправилась почивать, Яола заперлась у себя, а лже-скромница Нальда юркнула к своему садовнику.

– Идём, – почти беззвучно позвала я вельвинда в приоткрытую дверь.