Всем своим видом Рене выразил протест, но возражать вслух не стал. Этот разговор мы тоже не закончили так, как возможно, хотели бы, по своей воле, на своей ноте: ещё один болезненный выдох-стон сквозь стиснутые зубы, и вновь на месте, где только что сидел человек, осталась только кучка одежды. Поддавшись порыву жалости, я подхватила появившегося сычика на руки, погладила перья.

А через несколько дней проснулась среди ночи от непривычного: близкого дыхания возле лица, тяжести чужой руки. Рядом, завернувшись в толстое покрывало, которое я на ночь сдвигала в изножье кровати, лежал… Спросонья я приняла его за Вергена, явившегося раньше времени, хотя точно помнила, что перед сном заперла дверь спальни. Но слишком иначе обнимала за талию рука, а из складок покрывала торчали растрёпанные тёмные волосы.

5. Глава 5

Сон слетел мгновенно. Иногда я оставляла возле кровати зажжённую свечу, её маленького пламени хватило, чтобы безошибочно определить нарушителя спокойного сна. Верген не стал бы он заваливаться в мою спальню, чтобы устроиться под боком спать. Да и не ночью приезжал в Бейгор-Хейл, ночью ехать тяжело, дорога к замку слишком извилистая, а местами узкая, что горная тропка.

Я подавила желание заорать и столкнуть наглеца с перин, вместо этого как можно тише и осторожнее выползла из-под неожиданно тяжёлой руки сама, спрыгнула на пол. Посмотрела на спящего, решая, как с ним быть: растолкать и выгнать из своей постели, или… дать ему хоть немного поспать в удобных человеческих условиях?

Перед сном я, засидевшись над новой картиной, едва не забыла о приёме микстур. Принимала их торопливо: гадкая тошнота и ломающий кости жар уже подступали. Не помнила, как добралась до постели, провалилась в беспокойный сон. И вот, пожалуйста: бессовестное явление сыча. А ведь я проговаривала этот момент: больше никаких жёрдочек над кроватью!

Ещё раз глянув в безмятежное расслабленное лицо, я подхватила толстое покрывало и поплелась к стоящему у стены диванчику. Устроилась, завернулась в мягкие тёплые складки и пообещала себе прямо с утра устроить сычу гневную отповедь. А потом, дождавшись следующего обращения, ещё и человеку высказать всё, что думаю о нарушении границ и остатков приличий. С этой мыслью и уснула.

Утром, в сером пасмурном свете, Рене снова сидел на спинке моего временного ложа и ни капли стыда в круглых жёлтых глазищах я не увидела. Подобие беспокойства, человеческого такого, там было. Я немного поколебалась, устраивать или не устраивать сычу выволочку, или сделать вид, что всё в порядке, но всё же решила напомнить о нормах поведения ещё раз. Раз уж Рене говорил, что и в птичьем обличье понимал человеческую речь, пусть слушает.

– Это недопустимо, понимаешь?

Я дождалась, пока Мейда принесёт поднос с едой, предусмотрительно уничтожив все следы ночёвки на диване, сменив утреннее платье на рабочие блузку и юбку: сразу после завтрака собиралась вернуться к почти законченной картине. Их уже было три, и в последнем письме Лиз сообщала, что нашла покупателей. Я очень, очень надеялась выручить за последние работы побольше.

Я ожидала, что сыч по сложившейся привычке проигнорирует мои слова, но он неожиданно разразился длинной тирадой на своём-не своём птичьем языке, ещё и крылышками взмахивал. Очень эмоциональная совиная тирада вышла. Жаль, я не смогла ни звука перевести.

– Я спрошу, я непременно спрошу у тебя, когда ты сможешь разговаривать! – пригрозила я.

Рене не по-птичьи фыркнул и ухватил из вазочки кусочек сухофрукта. Сердиться на него долго не получалось: глядя на маленькое хорошенькое тельце сыча, я совершенно забывала, что вообще-то это взрослый человек, со своими понятиями чести и гордости, я даже старше себя его не воспринимала! Иной раз он вёл себя как младший брат, озорной мальчишка: дразнил вальяжного Шершня, нарочно пролетая низко, купался в редких солнечных ваннах, смешно и трогательно барахтаясь в пятне солнечного света на каменном полу, прятался в складках одежды, которую я собиралась надеть, забавно замирал под моей ладонью, прижмуривая совиные глаза, когда, забывшись, я гладила мягкие пёрышки.