— Сам разберусь, — хлестанул по сознанию злой голос.

Мишель зарыдала, уже не сдерживаясь, когда увидела маячившую впереди лестницу. В воспалённом мозгу мелькнула мысль, что она толкнёт его, толкнёт со всей силы. Пусть вместе покатятся по ступеням.

«Уж лучше сломаю себе шею! Всё лучше, чем такое унижение!»

Каково же было её удивление, когда Гален, миновав лестницу, потащил её дальше по коридору. До самого конца — к окну-розе, затканному, будто ажурным кружевом, цветной мозаикой из стекла.

Мишель даже притихла, перестав вырываться, и позволила увести себя на чердак. Сквозь пелену слёз, застилавшую глаза, различила грубые очертания мебели — старой, покрытой густым слоем пыли. Видавший виды линялый ковёр. Широкий стол у полукружия окна, в которое пробивался свет заходящего дня, сияющим контуром очерчивая сутуло сидящую на узкой кровати фигуру.

— Выйди! — глухо прорычал наследник.

Раб-исполин, разглядеть лицо которого мешали слёзы, не шелохнулся. Смотрел на них немигающим взглядом. То ли, отчаянный, не желал повиноваться, а может, просто не расслышал приказа.

— Я сказал вон! — в исступлении взревел Донеган, и слуга нехотя распрямился, поднимаясь.

 Двинулся к выходу, тяжело ступая, заставляя скрипеть растрескавшиеся половицы, как будто они вот-вот готовы были проломиться под тяжестью его грузного тела. Мишель почудилось, будто на неё надвигается гора. Огромная и пугающая.

Как же ей надоело всего здесь бояться!

— Познакомьтесь со своей новой комнатой, миледи. — Гален пренебрежительно поклонился. Не сказал, выплюнул: — Не хотела быть моей гостьей — станешь моей рабыней!

И исчез в тёмном провале лестницы следом за великаном-слугой. Оставив Мишель наедине с чувством безысходного отчаянья и слезами, которые, казалось, никогда не иссякнут.

14. Глава 4

Проснулась Мишель внезапно, разбуженная ярким светом нового дня, струящимся по выгоревшим занавескам. Чихнув, поспешила подняться с постели, на которую и не помнила, когда прилегла. Всю ночь, будто сговорившись с кошмарами, на долгие часы завладевшими сознанием, её преследовал запах щелочного мыла — резкий, отвратный — от которого нестерпимо чесался нос. И пыль, сизым слоем укрывшая всё вокруг, заставляла брезгливо морщиться и даже (хоть Мишель до сегодняшнего дня не замечала за собой такой чувствительности) провоцировала во всём теле неприятный зуд.

У них в Лафлёре простыни приятно пахли лавандой. В хозяйских комнатах, всегда проветриваемых по утрам, витал изысканный аромат дорогих дальвинских духов. И на мебели невозможно было обнаружить ни единой пылинки. Аделис Беланже, помешанная на чистоте, строго следила за тем, чтобы дом самым тщательным образом убирался каждый день.

Кто бы мог подумать, что она окажется здесь. В этой затхлой, отвратительной клетке! Станет пленницей на чердаке. В явно про́клятом высшими силами поместье. Будет спать на чужой постели, застланной несвежими простынями. А проснувшись, первое, что увидит — огромного жирного паука на расчерченном перекрытиями потолке, обхаживающего трепыхающуюся в паутине полудохлую муху.

— Мерзость какая!

И секунды не прошло, как Мишель уже была на ногах. Опасливо оглядываясь, чувствовала, что желание помыться стремительно перерастает в навязчивую потребность. Но сколько ни искала кувшин с приготовленной для неё прохладной водой и таз для умываний, взгляд цеплялся только за старую рухлядь, снесённую сюда обитателями особняка.

Окружающая обстановка навевала тоску. На потолке, старательно оплетённый тенётами всё тех же тружеников-пауков, на заржавленной цепи покачивался уродливый светильник, в котором доживал свой век огарок свечи. Керосиновая лампа с закопченным стеклом гордо возвышалась на приставленном к окну столе. К обшитым деревом стенам жались стеллажи, на полках которых темнели потрёпанными корешками книги. Наверняка страницы в них изъели мыши. Пленница поёжилась. Не то чтобы она боялась этих неизменных обитателей любого дома, просто они вызывали в ней глубокое отвращение.