Джон-Грейди снова взмахнул подносом, метя мексиканцу в голову, но тот ловко увернулся, сделал финт и сам пошел в атаку. Крепко сжимая поднос, Джон-Грейди продолжал медленно продвигаться вдоль стены. Провел языком по губам. Так, в углу рта кровь… Он чувствовал, что лицо его порезано, хотя и не понимал, насколько сильно. Зато он понял другое: кучильеро наняли, потому что у него, Джона-Грейди, появилась репутация парня, с которым шутки плохи. И еще до него вдруг дошло, что из этой столовой он запросто может живым не выйти. Он смотрел в черные глаза кучильеро и читал в них многое. В этих бездонных колодцах холодно светилась долгая и мрачная история. Джон-Грейди двигался вдоль стены, отбивал выпады противника, действовавшего пока только подносом, и сам наносил ответные удары. Он получил новые порезы – сначала на левом предплечье, потом и на животе. Тогда он развернулся и дважды попытался ударить кучильеро ножом, но тот оба раза отскакивал, уходя от лезвия с бескостной изворотливостью дервиша. Когда они приближались к другим столикам, заключенные, за ними сидевшие, молча и быстро вставали и исчезали, словно птицы с проводов. Джон-Грейди снова развернулся и ударил кучильеро подносом, а тот присел, и на какое-то мгновение, словно на фотографии, Джон-Грейди увидел его, тощего и кривоногого, – этакий темный тоненький гомункул, норовящий вселиться в человека. Затем нож мелькнул туда-сюда, гомункул стремительно выпрямился и снова занял оборонительную позу, слегка пригнувшись и не спуская глаз с противника, пытаясь предвосхитить явление смерти. Эти черные глаза уже хорошо знали, что такое смерть, прекрасно представляли, в каких одеждах она странствует, и безошибочно угадывали ее близость.

Поднос загремел о плиты пола, и Джон-Грейди понял, что выронил его. Он провел рукой по груди – пальцы сделались мокрыми и липкими. Вытер руку о штаны. Кучильеро держал поднос на уровне глаз, чтобы скрыть от противника свои маневры. Он выставлял поднос так, словно приглашал Джона-Грейди прочитать на его днище какое-то сообщение, но там не было ничего, кроме зазубрин и вмятин, оставленных десятками тысяч тюремных завтраков, обедов и ужинов. Джон-Грейди сделал шаг назад, потом сполз на пол у стены, раскинув руки по сторонам. Кучильеро посмотрел на него, поставил поднос на стол, наклонился, потом схватил Джона-Грейди за волосы и запрокинул ему голову, чтобы было сподручнее перерезать горло. И тогда Джон-Грейди взметнул руку с ножом и вонзил его прямо в сердце противнику. Он вонзил его глубоко, а потом резко рванул ручку вбок, отчего лезвие с хрустом сломалось, оставшись в груди кучильеро.

Нож кучильеро с глухим стуком упал на пол. Над левым карманом его синей рубашки появилась красная бутоньерка, и затем брызнул фонтанчик крови. Кучильеро сначала осел на колени, а потом упал прямо в объятья врага. Заключенные, наблюдавшие за поединком, ринулись к двери, словно зрители в театре, решившие по окончании спектакля избежать толкучки в гардеробе. Джон-Грейди отшвырнул рукоятку ножа, отпихнул от себя голову с сальными волосами, уткнувшуюся ему в грудь, и стал нашаривать нож кучильеро. Потом Джон-Грейди оттолкнул от себя убитого и, сжимая в руке его нож, ухватился свободной рукой за край стола и кое-как поднялся на ноги. Держась за стол, он сделал несколько неуверенных шагов, потом повернулся к двери, откинул задвижку и, шатаясь, вышел наружу, в синие сумерки.

Через приоткрытую дверь столовой на темный двор падала узкая полоса света. Эта полоса зашевелилась и померкла, когда в проеме появились другие заключенные и уставились на Джона-Грейди. Никто, впрочем, за ним не пошел. Прижимая руку к животу, Джон-Грейди брел, и каждый шаг давался ему с трудом. Вот-вот на стенах вспыхнут прожектора и прозвучит сирена. Джон-Грейди осторожно переставлял ноги. В сапогах хлюпала кровь. Он посмотрел на нож убитого, который по-прежнему сжимал в руке, и отшвырнул его в темноту. Сейчас завоет сирена и вспыхнут прожектора… Перед глазами все плыло, но боли, как ни странно, не ощущалось. Кровь сочилась между липких пальцев. Сейчас вспыхнут прожектора, сейчас завоет сирена…