И поёт, распрямляясь, душа.

Кленовый листочек

Я в чулане нашёл

Деревенского старого дома

Свой гербарий в тетрадке

За третий, наверное, класс.

Там кленовый листочек,

Как старый и добрый знакомый,

Словно с формы канадцев,

Лежал до поры про запас.

И подумалось вдруг,

Что и я согреваюсь надеждой

Сохраниться в Поэзии,

Хоть бы единой строкой,

Словно лист – настоящей

И так же как Парус – мятежной,

Что лишь в поисках бури

Для сердца находит покой.

На привале

Никогда ничего не пиши о войне,

Нет тех слов, чтоб серьёзно, без мата.

Не трепись, помолчи, дай остыть тишине,

Не мешай на привале ребятам…

Вон в две дырки сопит вологодский пацан,

Он из наших, из тех, кто в тельняшке,

Он, возможно, во сне у родного крыльца

Что-то шепчет на ушко Наташке.

Рядом с ним прикорнул возвратившийся в строй

(Повезло, что осколочный в мясо)

Дядя Фёдор. «Забой» у него позывной,

Он шахтёр – это хуже спецназа…

Есть и с орденом – Мишка, точней Моисей,

Он на голову точно контужен,

Всё ему нипочем, всё лишь «азохен вей»

(За карман малолеткой осужден).

Жаль, Серёга Ткаченко ушёл на покой,

На зелёные райские кущи,

Его конь над рекой, да и он молодой…

А над нами – осенние тучи.

А над нами военною пахнет грозой,

Серафим шестикрылый за нами,

Нас с молитвами ждут и с победой домой.

Мы вернёмся, родные! Мы с вами!

Памяти В. Г. Бояринова

Погибают в бою.

И в тылу, как в бою, погибают,

Не покинув рядов

И не дав ни на миг слабину…

Только ангелы скорби

Сейчас над Поэтом летают,

Только крик журавлиный

Тревожит небес вышину…

И пускай в его честь

Не назвали ни улиц, ни скверов,

Зато Слово его

Продолжает Отчизне служить,

Как и память о нём,

Не жалевшем ни сердце, ни нервы,

В сумасшествии дней

Путеводной Поэзии нить…

Памятник

В такую ночь ворочаться в постели

приятней, чем стоять на пьедесталах…

И. Бродский «Памятник Пушкину»

Я Пушкина, как Бродский, пожалею,

зимой в крещенский холод и метели

он лучше поменял бы ту аллею

и пьедестал на место у постели,

что у окна бревенчатой избушки,

напротив печки, и трубы, и вьюшки,

у той постели, где в ногах с котом

лежу под домотканым я холстом

и томик Бродского пытаюсь перечесть.

…Дворец наместника увит омелой[1]…

И мне, Поэт, порукой ваша честь,

хотя в стихах вы очень даже смелый.

Спускайтесь с пьедестала, я вас жду.

Я чаем вас с малиной отогрею,

и «сукиного сына» вам прочту,

и, может быть, по-бабьи пожалею.

Жалеть по-бабьи – больше, чем желать,

болеть душою, сердцем согревать,

робеть ещё, конечно, и стесняться,

читать, мечтать и вечно восхищаться…

Не нужно здесь высокопарных слов,

как с «нашим всем» бы я поговорила,

теплом согрела, чаем напоила,

и в печку подложила новых дров,

и даже пьедестал посторожила б,

чтоб вы поспали парочку часов…

(В плаще, с причёской, я почти точь-в-точь,

никто не отличит, к тому ж метёт всю ночь…)

Под Ржевом…

Война,

мой милый мальчик,

есть война.

Она грязна –

убийственно грязна.

И холодна, когда

лежишь в шинели

под ледяным,

в три бога мать,

дождём!

А вместо каши –

котелок шрапнелью

пробит.

Да хрен с ним,

с этим котелком.

Вон перед нами

взвод лежит за бровкой,

уже и стоны

больше не слышны…

Их порцию

наркомовскую водки

потребуем поздней

у старшины.

И их помянем

этою же водкой,

холодную перловку доедим…

Коль доживём.

А если…

Завтра в сводках

о нас ни слова…

Что же мы хотим…

Заведено – вся слава

Генералам!

Зато нам водки

сразу полкило!

Чтоб запьянеть,

пожалуй, будет мало…

Ох, сколько ж гарных

хлопцев полегло…

Мы выпиваем, тело согревая

и заглушая голод, холод, страх.

Мы боль потерь

на ярость заменяем,

кто помоложе…

Старым – дело швах.

Они своё давно

отвоевали:

глаза не видят,

ноги не несут…

Они войне сынков

своих отдали