– Три с половиной, – заметил я. – Теперь ты наконец представишь меня своим очаровательным спутницам?

– Это даже не вопрос. Надежда Лазарева, прекраснейшая из жемчужин Симферополя и Южного берега Крыма. Валентина Орловская, другая прекраснейшая жемчужина означенного региона. Флавио Росси, золотое перо Милана, Италии и Абиссинии.

Я поклонился, адресовав обеим красавицам в меру смущенную улыбку. И добавил:

– Ты забыл про Испанию, Пьетро.

– О да! Ему рукоплескали Севилья, Бургос и Саламанка. Генерал Франко требовал ежедневного перевода его корреспонденций на испанский. Для собственного ознакомления и перепечатки в местной прессе. Долорес Ибаррури, Негрин, Кольцов, Хемингуэй и лично Илья Эренбург грозились повесить его на самом высоком мадридском столбе. Трое последних исключительно из зависти.

Надя расхохоталась, проявив достаточно ума, чтобы не поверить нелепым фантазиям Кавальери, а ее подруга обласкала меня долгим внимательным взглядом – поправив при этом белокурую прядку и нежно приоткрыв умело обрисованный ротик. И, конечно же, ничего не поняв из того, что городил тут Пьетро. Она тоже была невероятно мила, примерно той же конструкции, что и Надя, но с еще более заметной грудью, возможно и содержавшей излишек, ощутимый во время прогулок, но в известных обстоятельствах суливший мужчине радостное потрясение. Не меньшее обещали и чувственные голубые глазки искренней и опытной шалуньи.

Фокстрот окончился, заиграло танго, и Пьетро, взяв Валю за руку, решительно повел ее в круг. Я поклонился Наде и спросил, добавив в голос долю неуверенности в ее позитивном ответе:

– Вы позволите?

– Это даже не вопрос, – повторила она излюбленную фразу Пьетро Кавальери. И улыбнулась в ответ.

Аргентинский танец я любил со студенческих лет и, хотя гениальным танцором не был, в целом неплохо справлялся с его основными па. Надя, как выяснилось, тоже. Положив мне руку на плечо, чуть откинув назад головку, слегка закусив губу (и напомнив мне феодосийскую горничную), она словно вбирала в себя разливавшуюся по залу мелодию – со всеми ее рублеными и плавными частями, стремительными подъемами и мягкими спусками, скрипками, аккордеонами и ударными. Я радостно ощущал ладонью гибкую талию, упругую и податливую одновременно, и не в силах был оторваться от сияющих загадочным счастьем огромных и весьма неглупых глаз. А потом, когда музыка смолкла, не мог понять, отчего Надежда сделалась серьезной и печальной.

– Вам нехорошо? – спросил я ее, на сей раз безо всякого притворства.

– Что вы, что вы. Было так чудесно. Просто нам с Валей пора уходить.

Мы договорились о встрече на следующий день, на четыре часа пополудни.

– Так ты еще не понял, что война проиграна? – удивленно спросил меня Пьетро во втором часу ночи, когда мы, и без того выпив больше, чем планировали, по-прежнему не могли остановиться.

Моя рука с бокалом красного замерла на полпути между столом и губами.

– Кем?

– Нами, разумеется, – пожал плечами Пьетро, нимало не смущенный моей непонятливостью.

Я глубоко задумался. Разговор принимал неожиданный оборот. Пусть и довольно любопытный. Подозреваю, что подобные беседы в этой русской квартире, где обитал ныне Пьетро, велись далеко не часто.

– Честно говоря… – промямлил я, еще не придумав, как продолжить.

– И знаешь когда? – снова спросил Кавальери.

– Ты хочешь сказать, зимой? – высказал я первое предположение, имея в виду московскую неудачу германского вермахта.

– Раньше, – отрезал Пьетро, гордый своей прозорливостью. – В июне прошлого года. Двадцать второго числа. Когда тевтонский маньяк напал на Россию, а лучший друг итальянских физкультурников вприпрыжку поскакал за ним – вместе со всеми этими хорти, тисо, антонесками и павеличами.