Мишка глядит, как мается Хич у доски. Он уже написал две длинных строки формул и не представляет, что писать в третьей строке.

А он ведь учил, перед сном он два раза читал параграф! Дома всё было понятно, каждая новая формула вытекала из предыдущей сама собой… Ему хоть намекнули бы, что из этой, последней формулы должно появиться.

Он с мольбой оглядывает одноклассников. Мишка бы подсказал ему, но он не глядел на Мишку, он ждал помощи от тех, с кем учился с 1 сентября. И кое-кто уже шептал с места, и жестикулировал, и в воздухе рисовал что-то непонятное. Физичка стучала ногтем по столу, но оба Котовы чуть ли не в голос Хичу подсказывали, и он переспрашивал Костю Котова:

– Здесь – аш или джи? Аш?

И это «аш» у него вышло так громко, что он сам испугался, отпрыгнул скорей к доске, ударился ладонью об учительский стол и оттуда магниты с катушками смахнул. Один магнит упал прямо на ногу, а Лёхич был в тонкой сменке. Он смешно дёрнул ногой и полез под стол магниты собирать. Встал на четвереньки, повернулся задом… А на подошве, оказалось, бумажка у него прилипла, какой-то ценник из столовой. С ценником было ещё смешней. Физичка никак не могла ихутихомирить, все хохотали в голос. Катушкин кричал ему:

– Сколько ты стоишь, Хича?

Он, красный, вылез из-под стола и скорчил смешную рожу. Мол, нате вам! Борька Иванов икнул, согнулся на стуле, а со стула сполз на пол и скрючился там, под столом. И все покатывались уже глядя, как Иванов пытается выбраться из-под стола. Его длинные ноги застряли между передней панелью стола и стулом. И Мишка смеялся со всеми, и потом всегда улыбался, когда Лёхича спрашивали при нём:

– А помнишь, тогда, на физике?

Лёхич, ну, Хича – вообще такой. Мишка уже понял – на него поглядишь и смеяться тянет.

Учительница биологии объясняла им, что подростки растут не одинаково. Если, например, кто-то самый маленький в классе, то потом он возьмёт и та-а-ак вытянется – всех перегонит. А кто раньше всех вырос – тот, наоборот, притормозит и позволит себя обогнать.

– Притормозите оба! – кричали со всех сторон шёпотом Катушкину и Иванову. – Не растите, подождите, пока вас Котов обгонит!

– А Хича сам себе целый класс! – смеялась Кирка потом на перемене, в кругу девчонок.

И верно, он, как будто никак не решит, быстро ему расти или медленно. Сам он небольшого роста, а руки уже длинные – почти до колен. И лицо тоже длинное, вытянутое. Подбородок массивный, и нос такой, что из него два аккуратных носика вылепить можно. А лоб, наоборот, низенький, узкий. И глазки маленькие, посаженные глубоко. Всегда беспокойные, так и бегают.

– Мама у меня на визажиста учится! – веселилась Кирка. – И я показала ей нашу общеклассную фотографию, спрашиваю: «А если к тебе вот такой придёт? И скажет: сделайте, чтобы я красавчиком стал!»

И кучка девчонок закатывалась от смеха, разом, как по команде.

Мальчишки спрашивали:

– Хича, куда ты нос растишь?

И он тогда улыбается послушно и начинает дёргать себя за нос. И руку так держит, чтоб не видать было, что подбородок трясётся. Мол, не на подбородок – на нос смотрите! Тащу я, тащу свой нос, тащу-ращу, чтоб ещё больше стал. Такой вот я, мол, нелепый. Людей так и тянет над ним посмеяться, все ждут, что он сейчас им подыграет, и делать нечего – он подыгрывает.

А то заглянет в класс, когда все уже по местам расселись, и ещё с порога давай озираться:

– Какой урок сейчас? Химия, что ли? Аучилка не заболела?

И Мишка тоже смеётся. И только смутно вспоминает – вроде, Хич с Марией Андреевной раньше о чём-то разговаривал на переменах. Сам подходил и спрашивал что-то, и она принималась рассказывать ему и глядела по-доброму. А теперь вот – «училка не заболела?» – чтоб все смеялись. Отчего Хич теперь не любит Марию Андреевну? Оттого, что оценки ставит строже, чем в простой школе, за две ошибки уже у тебя «трояк»? Ну так и оставался бы у себя школе, а здесь – лицей!