Точнее, посидеть.

Думается, если бы не возможность впервые усесться на Мономахов трон – специальное деревянное резное царское место, Дмитрий навряд ли согласился бы потратить столько времени, но от такого соблазна он удержаться не сумел...

Впрочем, он и там-то не мог спокойно провести хотя бы минуту, постоянно ерзая на нем, а взгляд благочестивого юноши, то и дело крестившегося на богатый соборный иконостас, время от времени воровато шмыгал туда-сюда.

Не иначе как тщеславный мальчик вознамерился как можно быстрее, одним разом наверстать все упущенное, и теперь проверял – все ли видят его величие.

Вдобавок он ежеминутно вскакивал, степенно, как ему казалось, короткой левой рукой опираясь на невысокую боковую стенку с какими-то барельефами, крестясь и склоняясь в низких поклонах. Но даже во время них он все равно не забывал периодически делать глазками шмыг-шмыг.

Следующим номером программы был Архангельский собор. Предстояло поклониться гробам своих пращуров, включая отца и единокровного брата.

– Благодарствую тебе, родитель мой, ибо токмо твоими молитвами и заступничеством перед пресвятой богородицей сызнова довелось мне ныне...

Я его не слушал, прикидывая, что бы предпринять, если Дмитрий, увидев, что Годунов явился один, упрется всерьез и пошлет за Ксенией отдельно.

Получалось, ссылка на недомогание и женскую немочь самое оптимальное.

– ...вернулся я из изгнания и ныне благоговейно припадаю к твоим стопам, – донесся до меня голос Дмитрия.

Кажется, речь заканчивается. Ну да, так и есть, направляется на выход. Ишь ты, на саркофаг с телом Бориса Федоровича даже не взглянул, будто и нет его тут вовсе.

Народ по-прежнему толпился, заполонив всю площадь, но мои ратники вкупе со стрельцами вновь предусмотрительно сделали коридор, благо, что до царских палат рукой подать.

На коня Дмитрий садиться не стал – пошел пешком. А расторопная дворня уже катила вдоль Благовещенского собора и Казенной палаты, кряхтя и пыхтя, здоровенные бочки с вином, которые предполагалось выставить на Пожаре для угощения всего честного люда.

– Государь, мне бы отлучиться, дабы переодеться перед пиром, – попросил я.

Дмитрий согласно кивнул и заметил, тыча пальцем в моих гвардейцев:

– Заодно повели, чтоб Годунов своих ратных холопов убрал. У меня, чай, и своих довольно.

А вот этого мне только и нужно. Есть повод заглянуть в Запасной дворец и предупредить Ксению о том, что она занедужила.

Весть об этом царевна восприняла с нескрываемой радостью. Кажется, она хотела сказать мне еще что-то, но тут встряла ее матушка.

Что мне успела наговорить Мария Григорьевна – цитировать не стану, ибо речь ее состояла чуть ли не сплошь из ненормативной лексики.

«Чтоб его свело да скорчило, повело да покоробило! Перекосило б его с угла на угол да с уха на ухо!» – это самые невинные из «теплых лирических» пожеланий в адрес Дмитрия.

Впрочем, мою особу она, пользуясь отсутствием сына и дочери – спустя минуту после начала ее выступления Ксения, зардевшись, убежала на свою половину, – тоже не оставила без внимания.

– Вихрем тя подыми, родимец тя расколи, гром тя убей! – неистово вопила она. – Потатчик ты поганый! Низвел сына моего с царства!

Во как!

Оказывается, я уже и в этом виноват.

Но это было только самое начало, поскольку далее последовала экзотика пополам с мистикой: «Чтоб тебя баба-яга в ступе прокатила!», после чего царица перешла на совсем мрачное: «Чтоб тебе на ноже поторчать!»

Про остальное я уже сказал – ненормативное.

– И тебе, царица, не хворать. – Я учтиво склонил голову, воспользовавшись небольшой паузой – дама набирала в рот воздуха для очередной порции, – после чего двинулся к выходу, но, не удержавшись, остановился у самой двери и поинтересовался: – Это ты все от батюшки своего слыхала, почтенная Мария Григорьевна? – Не дожидаясь ответа, похвалил: – Славная какая память у тебя в девичестве была, – и вышел.